Море непрерывно швыряло на песок куски металла. Бывало, за час, особенно когда прибой случится высокий, наберешь его полные карманы, а иногда еще попадется нож, вилка или ложка, какая-нибудь побрякушка, монета или даже кольцо золотое. Свалка по соседству была источником нашего благоденствия.

В тот день, когда мы уходили с пляжа, кто-то вдруг громко нас окликнул. Мы обернулись.

Это был Волк. Он зло подкатился к нам и набросился с руганью:

— Я же сказал вам, черт возьми, чтоб приходили обедать!

— Ну не ворчи, мы думали, ты пошутил, — оправдывался Эчевериа.

— Какие там шутки, когда тунец с ягненка величиной! Моя хозяйка испекла в печи — пальчики оближешь. Пошли.

Мы двинулись за ним. Волк жил тут же в бухте, в небольшом домишке, который пристроился среди камней, под сенью статуи святого Петра, покровителя рыбаков. Мы подошли к дому и уселись вокруг стола, прятавшегося под навесом из оцинкованного железа, уже порядком изъеденного брызгами. Спальни — их было две — находились в самом доме, столовая и кухня — снаружи. С того места, где мы сидели, был виден земляной пол хибары, несколько кроватей, стулья, огромный ночной горшок и рядом с койкой — ночной столик. Около нас вертелось трое малышей — все крепко сбитые, чернявые, деловитые и глядят решительно.

— Наследники, — показал на них Волк. — Старший ходит со мной в море и уже ставит перемет. Подите-ка сюда, дон Руа! Поздоровайся с моими друзьями. Его зовут Рудесиндо, — объяснил он, — а мы зовем его Руа, короче.

Дон Руа, парнишка лет двенадцати с маленькими угольно-черными глазами, был низкорослый и круглый, как отец; волосы у него стояли дыбом, а рот с огромными, редко посаженными зубами напоминал акулью пасть. Он был бос, и брюки на нем только что не просвечивали; а поверх был надет выцветший донельзя свитер, доходивший почти до колен.

У него был важный вид подмастерья, который начинает кое-что смыслить в своем ремесле. Другие двое представлены не были и, со своей стороны, не проявили никакого интереса к приятелям отца. Младший таращил глазенки на чудо техники — маленькую тележку, которую его брат соорудил из двух палочек и разрезанных пополам катушек из-под ниток и теперь катал взад и вперед. Дети тоже смахивали на волчат.

Мать семейства, молодая, но уже порядком расплывшаяся женщина с суровым, неприступным лицом, длинными косами и необъятными ляжками и грудями, принесла на эмалированном подносе половину тунца, щедро политого маслом, в котором плавали кружочки лука и моркови. Роскошное блюдо сдабривали горошины перца и дольки поджаренного чеснока. На столе стояли соль, красный перец, хлеб и графин, полный вина.

— Угощайтесь, други! — прорычал Волк. — Налегайте, всем хватит. Такого угощения на вашей свалке не найдете.

Он громко захохотал и налил нам вина. Женщина, словно недовольная тем, что муж назвал гостей, ушла на кухню, а мы, последовав примеру Волка, склонились над блюдом и нашими тарелками. Это было совсем не похоже на обед. Это был скорее бег наперегонки со временем, и с тунцом, и с хлебом, и с перцем, и с вином — кто кого. Мы ели молча, точно боясь, что стоит заговорить — и тунец исчезнет и утащит за собой ожерелье из кусочков лука и моркови, из румяных долек чеснока и зерен перца. К тому же Волк подавал нам славный пример — не произнося ни звука, он жадно уминал тунца: проглотит два-три куска и рыгнет так, что задрожит графин, в котором вино убывало с трагической быстротой. Волк искоса на нас поглядывал своими покрасневшими глазами и, жадно посапывая, заглатывал тунца, хлеб, перец, захлебывал вином, не забывая все же тщательно обсосать каждую косточку.

Я чувствовал, что у меня горит лицо, горят уши, точно вся кровь бросилась мне в голову. Кристиан молчал, как всегда, и даже Эчевериа, который обычно любил поговорить, — и тот, казалось, язык проглотил. Он сидел против меня и лукаво подмигивал, будто говоря: «Анисето, нельзя терять ни минуты — еще будет время поговорить, а тунец уйдет и не вернется. И когда еще мы, жалкие мусорщики из бухты Эль-Мембрильо, разживемся лакомым кусочком? Не теряй времени, Анисето! Время сейчас ценится не на вес золота, а на вес тунца. И потом, если мы сробеем, Волк сам все умнет».

Когда мы кончили, когда выпили все вино и съели до крошки весь хлеб, перец и даже, кажется, соль, когда от огромной, сочной рыбы остался лишь смешной и несъедобный скелет, Эчевериа положил вилку, сыто отвалился и выдохнул:

— Вот и одолели тунца.

Волк добродушно рассмеялся, встал, похлопал себя по животу, последний раз смачно рыгнул и сказал:

— Поели? А теперь убирайтесь! Пойду спать. Привет!

И пошел в дом. Мы встали, неуклюже поблагодарили хозяйку, которая даже «на здоровье» не сказала, а лишь нехотя, словно по обязанности, кивнула в ответ, и ушли. Мы едва передвигались, с трудом дотащились до бухты, грузно рухнули на каменный парапет и застыли. Издали наши неподвижные, отяжелевшие фигуры можно было принять за трех обожравшихся пеликанов, которые только что проглотили целый косяк ставриды. Мы долго так сидели, и наконец Эчевериа блаженно зарокотал:

— В мире нет ничего лучше дружбы и ничего лучше тунца. Правда, тунец куда менее долговечен. Но кто это сказал, что все долговечное обязательно лучше? Каждый бы день попадался такой друг и такой тунец! Вот бы жизнь пошла! — Он широко улыбнулся и продолжал: — А тунец до чего хорош! Какая благородная, щедрая рыба! Вся в мясо ушла, ни одной лишней косточки не отрастила. Не то что окунь — сплошные кости, или треска — уха для бедняков. Разве что морской угорь может сравниться с тунцом да горбыль — тоже есть что пожевать.

Так он разглагольствовал, а мы его молча слушали. Наконец он уморился и, углубившись в переваривание тунца, задремал.

С того дня я стал смелее подходить к лодкам. Не потому, что думал снова поживиться — не часто встретишь друга, который пригласит тебя на обед, как говорит Эчевериа, — а по другой причине. Раз Волк, сам алькальд бухты, меня пригласил, — значит, бояться мне нечего. Тем более, что Волк не досаждал мне больше вопросами и ничего больше не предлагал — ни работы, ни печеных тунцов. Только посмотрит на меня мимоходом, поздоровается да иной раз улыбнется. Моя особа его не беспокоила: он знал, что Малыш — так он меня называл — неприятностей ему не причинит.

Обычно рыбаки возвращались в определенный час, но к берегу не причаливали, ждали, когда подойдут все лодки. Они помогали друг другу волочить свои посудины по песку, потому что берег был крутой и нужно было точно выбрать момент, чтобы лодку не бросило назад. Один гребец сидел впереди, другой — сзади; высокая волна — а волна здесь всегда бывала высокой — яростно налетала на суденышко, и сидевшему впереди гребцу приходилось соскакивать на песок и по колено, а иной раз и по горло в воде из последних сил тащить лодку, иначе отлив снова откинет ее назад, в глубину. Иногда, если прибой бывал сильным, мы помогали рыбакам: разувались, закатывали брюки и подкладывали под киль большие пучки водорослей или доски, чтобы лодки легко и мягко скользили по береговому песку. На дне лодок прыгали рыбы — ставрида, окуни, треска, угри, горбыли; во все стороны тянули свои щупальцы каракатицы. Рыбаки хватали их по одной, особо ретивых ударяли палкой по голове, чтоб поумерить пыл, а потом связывали попарно веревками и прикручивали к веслу, которое ставили лопастью вниз на корме. Сверкало короткое отточенное лезвие — заостренный конец его одним махом взрезал рыбу от хвоста до жабр; из брюха вылезала куча кишок и вываливалась прямо в руки рыбакам, покрывая их жиром и кровью. Иная рыба, не успевшая уснуть, извивалась под ножом, шумно хлопала жабрами и, точно собираясь разразиться истошным воплем, разевала ярко-красную зубастую пасть.