Повезло… И я рассказал Философу о себе. Сначала мы жили в Росарио. Отец снимал небольшой домик, у престарелой сеньоры с итальянским именем. Детей у нее не было, родственников тоже, муж давно умер, так что единственным источником ее существования был дом, который она сдавала жильцам. Сама она ютилась в небольшой деревянной пристройке с отдельным входом, которую ее покойный, муж приспособил под сарай, надумав хранить там всякую домашнюю утварь. Оставшись вдовой, сеньора перебралась сюда доживать свои дни. Дом она привела в порядок, пристроила к нему кухню и еще соорудила в стороне от дороги курятник, где кудахтало с полдюжины кур и крякало несколько уток. Сооружение это стояло за деревянным, крашенным белой краской забором; около него росло несколько деревьев и раскинулся небольшой садик, в котором все было выращено руками самой сеньоры: и герань, и рута, и ночные фиалки, и несколько пахучих гелиотропов, и куст жасмина. Сначала отцу не понравилось, что в одном доме с нами будет жить чужой человек, но сеньора оказалась такой тихой и незаметной, что отец примирился с ее присутствием. Мы с братьями иногда бегали поглазеть на сеньору, на ее садик, на деревья, среди которых красовались и персиковые с золотистыми плодами. Сеньора охотно нас угощала. Она ласково с нами разговаривала и никогда ни о чем не спрашивала. Прислуги у нее не было, и в гости к ней редко кто приходил. Случалось, она наряжалась и шла навестить свою старую подругу или соседку и тогда всегда поручала нам присмотреть за домом. Она ни разу не осмелилась зайти к нам, и моя мать, которая была очень осторожна, ее не приглашала. Проходя мимо, сеньора здоровалась и скрывалась в своем садике за деревьями. Она сама готовила, сама стирала: здоровье у нее было отменное и нрав веселый. Однажды летом — в ту пору персики уже созрели — я заглянул в сад. Она сидела, держа в руках газету.

— Умеете читать? — обрадовалась она, увидев меня.

— Да, — ответил я.

— А я едва буквы разбираю, — призналась она. — Так трудно. Сразу устаю, и голова начинает болеть. Хорошо быть молодым.

Она наклонила голову и, расправив на коленях газету, посмотрела поверх очков.

— В газете печатают сейчас интересную повесть, испанскую.

Я слушал ее, а сам поглядывал на ветку, согнувшуюся под тяжестью зрелых, сочных плодов.

— Хотите персиков? — спросила она. — Рвите, тут их много.

Я сорвал несколько штук.

— Хотите, немного почитаю вам? — спросил я, посасывая вкусные персики. Я подумал: надо же как-нибудь отблагодарить ее за подарок, и потом не худо бы обеспечить себя и на будущее — лето впереди длинное, а фрукты с каждым днем всё дорожают.

Раньше я никогда не читал повестей и не представлял себе, что это за штука.

— Если вам нетрудно.

— Да нет, что вы, — отвечал я, вытирая платком руки.

— Тогда пожалуйста, — сказала она и протянула мне газету.

Я взял газету, увидел заглавие повести и махом прочел все, что там было напечатано. Я читал, а сеньора только вскрикивала и делала всякие замечания, которые я пропускал мимо ушей. Я кончил читать и протянул ей газету.

— Спасибо, — сказала она. — Вы хорошо читаете, да только без выражения, будто вам совсем неинтересно.

На следующий день все повторилось снова: я ел персики и читал; и на третий день — тоже, и так много дней подряд. Уже и персики кончились, а я все читал ей эту испанскую повесть. Потом меня разобрало любопытство, и я захотел узнать, про что было написано в предыдущих номерах. Сеньора дала мне все вырезки из газет, которые она бережно хранила, и я прочел всё от начала до конца и еще много других повестей и романов. Мое усердие было вознаграждено: передо мной открылся новый, неизвестный мне до тех пор мир. Я познакомился со многими странами: романы были испанские и французские, итальянские и английские, немецкие и польские, русские и шведские. Я посетил бесчисленное множество городов, поднимался вверх по рекам и озерам, пересекал океаны, открывал новые земли и новых людей. Однажды отец заговорил о Мадриде, я прервал его и вставил какое-то словечко — уж не помню, что я там сказал.

— Откуда ты это знаешь? — улыбнулся отец.

— Я много чего знаю о Мадриде, — ответил я. — И о твоей родине, Галисии, тоже.

— Откуда? — удивился отец. — В школе ведь этому не учат.

— Из испанских романов, — ответил я.

— А где ты их взял?

— Хозяйка дала. Сначала я прочел один — тот, что печатают в «Ла Капиталь», а потом она дала мне еще.

— Вот почему он теперь из школы таскает одни только плохие отметки, — вздохнула мать.

Но отец ничего не сказал, и я продолжал читать; читал запоем все подряд: газеты, журналы, календари, книги; и заразил своей страстью братьев, которые тоже, хоть и не так ретиво, как я, накинулись на чтение. Отметки мои тем временем делались всё хуже, и тогда родители встревожились не на шутку, но читать все-таки не запрещали; они не знали, хорошо это или плохо, что я так увлекся книгами; боялись только за школу — как бы не отстал, и все уговаривали читать поменьше.

Ну, а как кончилась наша дружба с сеньорой, этого я никогда не рассказывал Эчеверии. А дело было так. Однажды в газете, которую она обычно читала, появилась фотография отца. Это был он, никаких сомнений. В газете говорилось, что отец — опасный преступник, вор; было названо его имя и перечислены все его преступления. Что я мог поделать? Сеньора внимательно рассматривала газету. Она, конечно, увидит фотографию. Но она даже и виду не подала, что прочла заметку. Только мой отец — он всегда стыдился своей профессии — решил тут же съехать с квартиры и пошел предупредить сеньору.

— Вы хотите переменить квартиру?

— Да, сеньора, — ответил отец.

Сеньора в упор на него посмотрела.

— Все из-за газеты? — спросила она.

Отец не ответил.

Если из-за газеты, дон Анисето, то нечего вам уезжать, — продолжала она. — Мало ли что они там пишут, в этих газетах. На вас я пожаловаться не могу. Каждый зарабатывает, на жизнь как может. А вы — человек порядочный. Оставайтесь.

Но отца совершенно не устраивала пропаганда его деятельности, которой занялась газета; так что он решил сменить не только квартиру, но и город. И мы уехали. Когда я пошел прощаться с сеньорой, она меня обняла, пролила несколько слезинок и подарила на память три последних выпуска. Я все время берег их, пока у меня был дом. А потом я волею судеб пустился в странствия по свету, и пришлось мне с ними расстаться.

— Да, тебе повезло. И мне тоже. Мой отец был анархистом и тоже читал книги. Все больше из серии «Семпере». Сам он в них мало что понимал, но поговорить любил. Выудит из книги какую-нибудь идейку и пережевывает ее чуть не месяц подряд. Всем ее сует в нос — жене и детям, которые ни черта в этом не смыслят, и друзьям, и своим не бог весть каким ученым сослуживцам. Был у него даже вроде как ораторский дар. Слов-то он знал немного — был всего-навсего плотником, и недосуг ему было забивать себе голову науками — да только из этих нескольких слов умел он слепить какую ни на есть, а все-таки речь. Я ходил с ним на собрания и глядел ему прямо в рот, хоть понимать-то ничего не понимал. Со временем я подрос и стал читать книги, всё больше научные, да и другие, если попадались. Словом, пристрастился к чтению, и кой-какие мыслишки завелись. Так что я даже отца переплюнул. Оно и понятно: ему восемь, а то и больше часов подряд держать в руках пилу приходилось, а потом столько же часов молоток, тут особенно не раздумаешься — того гляди руку раздробишь или палец начисто оттяпаешь.