До прихода большевиков, прежде чем доверить шаману провожать души и, если надо, ловить и возвращать их обратно, сначала проверяли. Рубили во льду реки несколько крупных лунок. Голый шаман, выпив стакан водки, нырял в одну из них, плыл подо льдом, выныривал, снова бросался в прорубь, полз по льду с той стороны, снова выпрыгивал наружу и так, пока, весь ободранный льдом, не пройдет «полосу» до конца. Стоял на углях без ожогов. Останавливал взглядом и поворачивал прочь любого зверя. Предсказывал погоду по птицам. Прадед киллера неплохо справлялся с подобными фокусами, такая сверхъестественность, однако, не уберегла от советской власти. К идее собственного расстрела местный «распространитель реакционного мировоззрения» отнесся с пониманием и без эмоций. Сторожа, из первых забайкальских комсомольцев, не выдержали чего-то и ночью отпустили его на все четыре. Шаман собрал колокольчики, ожерелья с царскими монетами, ритуальные наперстки, костяных и деревянных кукол, похоронил все это неизвестно где в лесу и утром сам явился к чекистам, не желая подставлять сородичей. Больше сородичи его не видели.

Так дед киллера не стал искать и провожать души. И никогда об этом не жалел. Считалось, что последний шаман сдал свои полномочия тому, кто раскопает в тайге его клад или кому-то из своих будущих потомков. Зато дед вскоре стал первым председателем колхоза. Их «подозрительная» семья продолжала оставаться самой уважаемой и буряты проголосовали единогласно. Отец киллера учился в Улан-Уде, потом женился на русской, перебрался в Москву, где получил второе высшее в университете. Для него все эти истории с камланиями и таежным трансом при луне были не более чем далеким историческим недоразумением и семейной легендой.

Шаманская болезнь впервые накрыла будущего киллера лет в двенадцать. Вначале во сне, а позже — наяву, он начал слышать внутри себя медвежий рёв, от которого плоть становится стеклянно-прозрачной: «пока зверь ревет, бегут мурашки, тело делается жидким, как суп, и сквозь него видишь свои кости». Подросток стал неуправляемым и асоциальным. Впадал то в оцепенение, замирая посреди улицы, то в экстаз, катаясь по школьному коридору. Мог неизвестно зачем влезть на шкаф и там спать полдня. Папа — инженер и мама — педиатр надеялись, что это всего лишь переходный возраст. В моду тогда входил панк-рок и родителям было удобнее думать, что сын увлекся этой западной заразой. Психиатр отвечал туманно и многосложно, ничего определенного не советуя. На учет в детскую комнату поставили из-за множественных и совершенно бессмысленных краж. Ночью, не просыпаясь и бубня под нос, ребенок часто вставал и пытался выйти из квартиры. В четырнадцать обнаружилась склонность к бродяжничеству наяву и его месяц разыскивали. Безобразная драка с учителем поставила вопрос об исключении. Научил одноклассников дышать клеем из пакета. Новый побег из дома, поножовщина с серьезными последствиями, плохие характеристики и колония для несовершеннолетних. Собственно, совершеннолетие он и встретил под вышками, всматриваясь в себя и вслушиваясь в «мишкин рёв». На зоне был одним из главных «отрицателей» и готовил бунт, за который ему накинули уже не по-детски. Оттуда вышел совершенно новым человеком со связями и выбранным ремеслом. С семьей контактов не поддерживал. В деньгах не нуждался. Тренировался на стрельбище, за городом, вместе со знакомыми националистами, которых отнюдь не смущала его «полурусская рожа». Зараза оказалась, что ни на есть восточной.

Никому не известным способом он добился внутреннего равновесия, выглядел и вел себя вполне адекватно. Почитывал сектантскую, христианскую и кришнаитскую литературу, разбавляя её Ла Веем и прочими «люциферитами в законе», любил ходить на культовые фильмы в только появившиеся тогда маленькие хай-класс залы. Часто менял адреса и никогда не оставлял телефонов, всегда звонил сам: «Привет, ты сегодня как? Запрыгнем куда-нибудь. Во сколько? Где?»

Вообще-то его случай не уникален. Раньше психиатрия объясняла феномен шаманской болезни так называемой «арктической истерией». Мол, света на севере мало, не говоря уж о витаминах. Века темноты, авитаминоза и портящих генофонд эпидемий привели к наследуемым искривлениям психики, могущим проявляться бог знает в каком колене. Сегодня теория «арктической истерии» психиатрами похерена. Шаманская болезнь косит шаманских потомков, порой весьма дальних, а часто — и не потомков вовсе, где угодно, от Мексики до Мадагаскара, не взирая на солнце и фрукты. Аборигены однозначно толкуют её как призыв к служению, легко отличая «одержимость» от обычной эпилепсии или помешательства. Такой призыв посылается в будущее сдающим дела ловцом душ как нераспознанный компьютерный вирус и когда-нибудь начинает тревожить чье-то сознание изнутри, ломая в человеке всякую вменяемость. Заболевший берется ловить души, приносить жертвы, провожать мертвых и довольно быстро приходит в себя, занимая отведенное ему место спирита, предсказателя и целителя. Его отношения с собственным даром принимают законный, и даже профессиональный, оборот.

Неизвестно, как вывернулся киллер. Во всяком случае, не поехал на историческую родину копаться в лесу. Я все время спрашивал себя: являлась ли его «работа» компенсацией и противовесом сил, шевелившихся в нём, формой служения, или он обнаружил что-то ещё, тормозящее и искупающее свои «способности», ту же кислоту, о которой ниже. Но вслух мы это не обсуждали. Слишком многих запретных тем пришлось бы касаться. Неразрешимый вопрос, который, неверное, нас и подружил.

Чаще всего мы встречались в клубе с тремя цифрами всем известного телефона спасения в названии. Изнутри клуб старался выглядеть лет сто не всплывавшей подводной лодкой. Тамошние стриптизерши иногда выступали в костюмах Гагариной, единственного, пожалуй, в тогдашней Москве, стрип-модельера без кавычек, т.е. в её коллекциях кроме обыкновенного блядства угадывалось и искусство, порой даже, с некоторыми признаками элитарности. Я помню четыре показа: Дворец, Египет, Монастырь и Тюрьма. Он, безусловно, помнил больше. Киллер старался не пропускать новые шоу. Вынимая зажигалку из под резинки на ляжке официантки или просовывая купюру под призрачную материю трусиков, где ей, конечно, и место, он чувствовал себя на этой субмарине давно и надолго поселившимся морским ежом. Колючая щетина сверкала в клубных лучах. «Смотри, как она сдрачивает молнию» — восхищался он новой нимфой, мучительно долго разъединявшей у шеста свой голубой латекс.

На садомазо-показе, куда явилось неожиданно много поклонников этого стиля любви, киллер поразил меня способностью к языкам. Быстро разговорившись с несколькими «мастерами», «домами», «сабами» и «свитчами» он меньше, чем через полчаса свободно общался на их слэнге. Речь шла об арапниках, однохвотсках, стеках и японском бондаже господина Наваши. Напрягая ухо и фантазию, я убеждал себя, что более или менее понимаю, потом над столом, как диковинные и опасные насекомые, стали носиться выражения: «вайлет ванд», «стоп-слово», «субмиссия», «гориан-стайл», «дом-спейс», «икс-станок», «эксченч-пауэер». Я сдался, расслабился и нырнул в свой коктейль, а киллер продолжал явно занимавшую его беседу на непонятном языке, как будто всю жизнь только и делал, что таскал на поводке, раздражал током или подвешивал на крючьях профессиональных жертв разного пола и возраста. Это была настоящая глоссолалия, т.е. внезапное снисхождение дара общения на незнакомом наречии. В своей обычной интимной жизни киллер предпочитал простые оральные радости и грудастых блондинок, здесь же, на третьем этаже. Никаких особенных перверсий и сладкого театра, если, конечно, не считать извращением двух блондинок вместо одной. Содержание разговора с см-тусовкой он впоследствии мог легко пересказать, но без всех этих терминов, раздраженно морщась, когда я их вспоминал и просил перевести на более русский.