Проезжая по изрытым воронками прифронтовым дорогам порой до ста миль в день, король прекрасно знал, чего именно ждут от него войска. Вот как Оливер Литтлтон описывает посещение королем гвардейской дивизии незадолго до атаки вражеских позиций:

Король был абсолютно уверен, что даже в бою его гвардейская пехота никогда не станет пренебрегать комфортом. Письма Литтлтона из окопов действительно свидетельствуют, что он и его товарищи-гренадеры наслаждались яйцами ржанки, паштетом из гусиной печенки, жареными вальдшнепами, холодным мясом куропатки и деликатесным сыром, хотя и не всем сразу.

Именно во время инспектирования войск во Франции 28 октября 1915 г. с королем произошло одно из самых больших злоключений в его жизни. Прибыв на машине в Эдиньоль, он взобрался на гнедую кобылу, предоставленную ему генералом Хейгом, и поскакал к одному из подразделений Королевских военно-воздушных сил. Последние две недели строевую лошадь специально готовили для этого случая. Один из старших офицеров позднее писал:

Короля тотчас подняли с земли и отвезли в тот деревенский дом, где он провел предыдущую ночь. Он испытывал сильную боль, но был в полном сознании. Когда ему сказали, что главнокомандующий считает для него небезопасным оставаться в шато, которое могут бомбить немцы, король ответил: «Можете передать ему, чтобы убирался к черту. Никакие бомбы меня отсюда не сдвинут». Весьма характерно, что король тотчас отправил Хейгу послание, в котором выражал надежду, что с кобылой ничего не случилось, и просил не беспокоиться из-за происшедшего.

Медики, приглашенные обследовать короля, или не смогли установить серьезность его травм, или, как позднее признался один из них, чувствовали себя обязанными скрыть правду. Введенный в заблуждение их чересчур оптимистическими выводами, Хейг недооценил опасность происшедшего. Вот ранее не публиковавшиеся выдержки из его дневника за три дня, последовавших за инцидентом:

Это было неоправданным легкомыслием. На самом деле король получил серьезные травмы, в том числе множественные переломы таза, и страдал от сильной боли и шока. Перед тем как отправиться в Англию на санитарном поезде он тем не менее настоял, чтобы послали за гвардии сержантом Оливером Бруксом, которого собирались наградить крестом Виктории: если бы не несчастный случай, эта церемония прошла бы публично. На обратном пути в Лондон страдания короля усилила морская болезнь; последующее выздоровление было медленным и долгим. В конце ноября король писал герцогу Коннаутскому:

Лорд Доусон Пенн, королевский врач, двадцать лет спустя констатировал, что образовавшиеся в местах ушибов костные уплотнения ограничивали королю свободу движений. К концу жизни он страдал от нарушения гибкости суставов и временами от боли.

У этой печальной истории есть один оптимистический момент. По постановлению медиков король был освобожден от полного воздержания от алкоголя, и ради восстановления здоровья ему было предписано «во время выздоровления ежедневно принимать легкий стимулятор».

Случившееся так обеспокоило королеву, что, когда на следующий год ее муж возобновил регулярные поездки на Западный фронт, она попросила Уиграма каждый вечер отправлять ей телеграммы с отчетом о том, как прошел день. В 1917 г. она настоятельно потребовала сопровождать короля в его поездке во Францию. «С начала войны Вы первая леди, которая обедает у меня в штаб-квартире!» — без энтузиазма заметил Хейг. Королева, привыкшая инспектировать рисовый пудинг в рабочих столовых, была довольна переменой обстановки. Она даже ухитрилась совершить осмотр местных достопримечательностей. В сопровождении старшего сына, служившего в штабе армейского корпуса, даже прошлась по полям сражений в Азенкуре и Креси. «Вероятно, принц Уэльский впервые посещает поле боя, — писала она, — с тех пор как Черный принц Эдуард принял участие в сражении». На самого владельца этого титула происшедшее произвело мало впечатления. «Величайшее историческое событие!!!» — безответственно заявил он.

После каждого публичного мероприятия король обращался к бумагам, требовавшим его внимания: иногда ему предлагалось лишь поставить подпись, но чаще — принять решение или дать свой комментарий. Этой обязанностью он никогда не пренебрегал. Как бы ни устремлялся он мысленно к коллекции марок или охотничьим ружьям, сначала всегда раскрывал красные чемоданчики.

Однако, чем больше он трудился, тем меньше ценились его усилия. Даже в мирное время кабинет иногда раздраженно реагировал на его требование соблюдать королевские прерогативы: право на консультацию, на поддержку и на предупреждение. Во время войны переутомленные министры просто приходили в ужас от королевских придирок и тех бессвязных речей, которые суверен обрушивал на своих советников.

В письменном общении король благодаря усилиям Стамфордхэма выглядел весьма внушительно, однако во время беседы он порой не мог изложить мысли стройно и совладать со своей речью. Асквит, менее терпимый, чем некоторые его коллеги, говорил Венеции Стэнли: «Я собираюсь в шесть часов вечера встретиться с королем для обычного разговора вокруг да около и обо всем понемногу». Ллойд Джордж находил, что его «гораздо больше интересуют мелкие личные детали, нежели производство сотен пушек и миллионов снарядов». Невилл Чемберлен, приглашенный на ужин в Виндзор, был выбит из колеи явным отсутствием у короля интереса к его работе в качестве генерального директора Национальной службы. «Он едва об этом упомянул, разговаривая обо всем остальном, что только приходило ему в голову: о лесах, выпивке, нормировании продовольствия, скачках и т. д.». Король нашел себе достойную пару только в лице не отличавшегося особой молчаливостью Китченера; за время долгого путешествия на «моторе» из Винчестера в Лондон, жаловался король, ему не дали вставить ни слова.