Приезжавшие в отпуск военные и дипломаты рассказывали то же самое. «Король в точности объяснил мне, как я воевал, — сообщал другу генерал Бинг. — Он не задал мне ни единого вопроса». А Роберт Брюс Локкарт, приглашенный для того, чтобы рассказать о его захватывающей миссии в Россию, после этого записал: «В основном говорил он сам, и за те сорок минут, что провел в его обществе, я не так уж много успел сказать».

Тем не менее Асквит высоко ценил суждения короля, считая их верным отражением общественного мнения. Лорд Солсбери, представитель предыдущего поколения, говорил примерно то же самое: «Я всегда чувствовал, что, зная мысли королевы, точно знаю и взгляды ее подданных, особенно среднего класса». Это, конечно, нисколько не умаляло роли конституционного монарха.

В первые недели войны король говорил премьер-министру, что страна вряд ли смирится с пенсией в пять шиллингов, которую должна получать вдова, чей муж погиб в бою. «Господин Бернард Шоу, — продолжал он, — требует один фунт в неделю и жалованье в 35 шиллингов в неделю каждому солдату». В дальнейшем суверен и писатель редко бывали единомышленниками. Не меньше беспокоила короля нехватка продуктов. По его распоряжению Стамфордхэм написал на Даунинг-стрит: «В это утро Их Величества по дороге в Дептфорд и обратно не раз видели очереди, что заставило короля и королеву почувствовать те трудности, которые испытывают на себе бедняки, тогда как богатая часть общества от этого не страдает». Несколько месяцев спустя его сочувствия удостоился и средний класс. По мнению короля, предлагаемое увеличение подоходного налога с 5 до 6 шиллингов с фунта «очень сильно ударит по людям с доходами чуть выше 500 фунтов в год и имеющим детей, которым нужно дать образование; по сравнению с мирным временем расходы на жизнь для них увеличатся вдвое».

Перед введением всеобщей воинской повинности король также предлагал правительству принять на заводы больше женщин, чтобы таким образом высвободить для военной службы значительное количество мужчин, а также ввести подушный налог на всех работников-мужчин на тех производствах, где могут работать и женщины. Однако другие аспекты женской эмансипации вызывали у него настороженность. Когда ему рассказали, что дочери Асквита и герцогиня Сазерлендская посетили армейскую ставку, он велел Стамфордхэму написать Китченеру, что король «удивлен, причем нельзя сказать, что приятно», по поводу этих «женских экскурсий».

В целом против такого разумного и ненавязчивого использования королевских прерогатив никто не мог возражать. Однако во всем остальном двор никак не мог приспособиться к требованиям времени. В феврале 1918 г. лорд Эшер писал:

Эшера все же нельзя считать вполне объективным свидетелем. Еще в начале царствования, в октябре 1911 г., один из придворных отмечал, что Эшер впал в немилость. Правда, он сохранил свои должности помощника коменданта и заместителя управляющего Виндзорским замком, однако король, на которого, в отличие от его отца, почти не действовали вкрадчивые манеры Эшера, перестал использовать его в качестве близкого советника и эмиссара. Теперь Эшеру приходилось довольствоваться мелкими поручениями, которые давала ему королева: покупка на аукционе писем ее предков, сдача в переплет ее собственной корреспонденции, подбор шелка для обивки стен картинной галереи, поиски модной корзинки для угля. После отставки Кноллиса Эшер так и не смог расположить к себе осторожного Стамфордхэма и сделать их отношения доверительными. Во время войны он продолжал деловито сновать между политиками и генералами, вот только в Букингемский дворец Эшера приглашали все реже; и постепенно его всегдашняя привязанность к традициям сменилась резким неприятием.

Тем не менее в утверждениях Эшера есть доля истины. Дело было не столько в том, что король и его окружение попусту растрачивали свою энергию на мелочи придворного этикета, а в том, что они оказались неспособны оценить, что важно, а что нет. Все они с большой тревогой следили за ходом войны и бескорыстно работали на победу, но в то же время даже в годы кровавой бойни и всеобщих бедствий не допускали ни малейших отклонений от этикета мирного времени.

В сентябре 1914 г., когда германские армии откатывались назад после едва не увенчавшегося успехом броска на Париж, 1-й лорд Адмиралтейства подбодрил пятнадцатитысячную аудиторию, пообещав, что, если вражеский флот не примет сражения, то будет «выкурен, как крысы из норы». Стамфордхэм тотчас написал премьер-министру: «Его Величеству не понравился тон речи Уинстона Черчилля, в особенности его упоминание о „крысах в норе“… Король считает, что это недостойно министра кабинета».

Годом позже, в канун битвы при Лоосе, Стамфордхэм упрекнул Даунинг-стрит за то, что королю не сообщили о назначении нового настоятеля собора в Рипоне. При этом он добавлял: «Я вполне понимаю, что Вы работаете над более значительными проблемами, нежели церковные назначения. Однако я решил, что лучше все же упомянуть об этом инциденте, который наверняка случился лишь по недосмотру».

Его извиняющийся тон, однако, отнюдь не свидетельствовал о каком-то смягчении правил дворцового этикета. Летом 1917 г., когда Хейг планировал битву при Пассендейле, Уиграм мучился неразрешимой проблемой: должны ли женщины на военном заводе при посещении королевы снимать рукавицы для рукопожатия.

Манера одеваться вообще была извечной темой для дискуссий. Окленд Гедде, преемник Невилла Чемберлена на посту генерального директора Национальной службы, вместо предписанного фрака явился на присягу в Тайный совет в визитке: выбранив, его тут же нарядили во фрак, принадлежавший одному из дежурных придворных. Сам король, в тот момент пребывавший «в отчаянии» из-за известий об отстранении от престола царя Николая, в течение дня три раза вызывал к себе лорд-гофмейстера, чтобы определиться с церемонией похорон герцогини Коннаутской. В том же 1917 г. между Стамфордхэмом, Керзоном и Крюэ велась оживленная переписка по поводу того, должны ли пэры надевать мантии на открытие парламента.

Стамфордхэм был не из тех людей, кто мог бы сдержать в себе столь несвоевременное рвение. Почти сорок лет, которые он провел, стараясь удовлетворить малейшую королевскую прихоть, притупили в нем способность отличать мелочи от важнейших вещей; любое приказание он выполнял с одинаковым энтузиазмом. Будучи личным секретарем королевы Виктории, он как-то потратил полтора года на то, чтобы убедить упирающееся военное министерство присвоить звание 2-го лейтенанта господину Ладиславу Заверталю, старшине военного оркестра королевской артиллерии. Совпавшая с Англо-бурской войной кампания Стамфордхэма была столь же победоносной, но не менее изнурительной. Должно быть, им владело приятное чувство преемственности, и уже в следующую войну он обнажил перо, борясь за присвоение почетного звания Сэму Хьюзу, канадскому министру ополчения и обороны.