мне, – а они ничего не дают. Несмотря на то, что занятия всюду и справа и слева (я живу в средней комнате, вдвоем), – все-таки нет той освежающей умственной атмосферы, которая, казалось, должна бы создаться. Мелочность и чисто женская придирчивость развиты здесь ничуть не меньше, чем в любой необразованной женщине. Не слыхать ни одного интересного разговора или спора; меня поражает отсутствие каких-либо высших жизненных запросов или научных интересов, когда мы сходимся все вместе за чайным столом. Так себе, болтаем пустячки, а иногда даже несносный вздор; со стороны послушать – даже тошно станет. Ведутся самые обыкновенные житейские разговоры о погоде, о том, кто где был, что где случилось; тогда кто-нибудь придерется к другому; завяжется спор, невинный, но шумный; крикливые голоса двух сестриц П-рь резко выделяются на общем фоне; шум, гвалт, а из-за чего, подумаешь? Часто предлагаются вопросы уже совсем институтского характера, вроде того: кто всех красивее? или как вам нравится такая-то? (впрочем, слово «нравится», конечно, относится к наружности). Подобные интересные вопросы возбуждают соответственные разговоры… А о нетерпимости – и говорить нечего. Она здесь так сильно развита, что я буквально отвыкла выражать искренно свое мнение о чем-либо. Мне столько раз возражали, и так грубо, так резко, что я уже не рискую заводить разговоры о чем-либо, тем менее о том, что меня интересует. Словом, я, оставаясь со всеми в хороших отношениях, ушла в свою раковину… Тяжелее всего то, что всегда приходится быть на виду, и, как бы ни была расстроена, все-таки должна сдерживать себя, чтобы, Боже упаси! не ответить кому-либо на навязчивые вопросы (буде их предложат) слишком односложно или нервно, или с явным нежеланием продолжать разговор. Сейчас же обидятся, придерутся; найдутся охотники поддержать; и вот мне, вскоре после того реферата, который меня так расстроил, что я на назойливые вопросы: как, ну что, расскажите, – односложно ответила: нечего рассказывать, – уже пришлось выдержать целую бурю негодования, которая поднялась после этого краткого ответа. «Как, вы не хотите отвечать? Как это нелюбезно с вашей стороны!»

– Да чего от Д-вой ожидать! Ведь уже про нее давно известно, что она на курсах всех обрывает! – Ее даже боятся; я знаю нескольких, которые жаловались мне на ее грубость… – Немудрено, если с вами никто не захочет сойтись… вы оттолкнете своей грубостью… – щедро сыпались обвинения из уст «развитых» девиц, которые никак не могли сообразить самой простой вещи, что я так была расстроена, что человеку прямо не по себе, что он не может же быть всегда, во всякую минуту готов к их услугам. Тогда за мной вслед пришла в нашу общую квартиру одна сестра П-рь, – и крикливо, как торговка, размахивая руками, начала рассказ о реферате; все слушали с любопытством…

– Вот, г-да, кто расскажет, так уж расскажет, – и все, как стадо баранов, повернулись в ее сторону; я слышала похвалу П-рь, которая, очевидно, предназначалась как шпилька по моему адресу.

Чтобы прекратить все подобные заявления я, скрепя сердце, сказала, когда П-рь кончила:

– Господа, как видите, реферат был настолько плох, что мне прямо было неприятно о нем рассказывать!.. – Никто не слыхал моих слов, потому что уже начался другой спор…

И вот сегодня, когда я, наконец, опять увиделась с М.Е., придя в ее тихую, милую комнатку, когда я опять могла видеть и говорить с близким человеком, я не выдержала, и невольно у меня вырвались рыдания, и, упав головой на колени М.Е., я расплакалась как ребенок.

Она испугалась:

– Да разве можно быть такой нервной, Лиза? Здесь, в Петербурге – это невозможно; вам надо лечиться…

– Нет! уверяю вас, что я вовсе не нервная. Это я только так… потому что у себя, в интернате, никогда не показываю им ничего, и меня никто не считает нервной, – с трудом говорила я, стараясь овладеть собой.

Это и в самом деле глупо. Что за вздор – нервы. Эх, если бы была возможность, я вылечилась бы своим способом: холодная ванна каждый день; потом гимнастика… Жаль, что здесь нет ни того, ни другого. А то это – лучше всяких лекарств. А самое лучшее – уметь владеть собой. Что за глупые создания мы, женщины! Неисправимы! слезы и нервы – очевидно прирожденные средства нашего пола.

30 ноября

Недавно у нас была вечеринка. Я и раньше весьма скептически относилась к ней; мне, когда я присмотрелась к своим интернаткам, казалось, что на ней не может быть весело, что непременно будет чего-то недоставать… Но то, что я услышала, то, что было преподнесено собравшимися в виде «литературно-музыкально-вокального отделения», – превзошло все мои ожидания: нельзя было хуже петь, читать и играть, чем это сделали шестеро из 9 исполнительниц. Стыдно было за них, смешно и стыдно перед собравшимися профессорами, которых мы приглашаем на эти вечеринки (это единственный мужской элемент, который допускается): первые два ряда заняты ими, и редко когда на долю такой достойной публики выпадало такое недостойное исполнение. Но хуже всего были сами слушательницы: после каждого номера, не разбирая, они хлопали изо всех сил, кричали: «бис»… Толпа и на этот раз показала себя тем, что она есть: недисциплинированная, обрадовавшаяся случаю пошуметь, – топать начали всему, что слышали с эстрады, не отдавая себе отчета, хорошо ли, нет ли, и тем еще более поощряя беззастенчивую смелость бездарностей, которые терзали слух то завыванием, читая стихи, то играя на рояле, то пением. Зато тем резче среди ничтожностей выделялись трое исполнительниц; одна из них обладает прямо оперным голосом, и я, стоя за роялем, ясно читала на лицах профессоров восхищение, когда она пела. У нас, конечно, есть и такие, которые хорошо играют, поют; но именно все наиболее способные и отказались… Из скромности, должно быть? В таком случае очень жаль…

Концертное отделение кончилось; профессора и мы перешли в нижнюю залу, где были приготовлены столы с чаем. (Эти вечеринки устраиваются в пользу касс, которые существуют на каждом курсе; билет стоит 25 коп., чай 8 коп.) Распорядительницы-кассирши встречали профессоров при входе в зал; они же со своими помощницами продавали чай, булки. Конечно, для профессоров это угощение было бесплатно… Что же будет дальше? – спросила я себя, видя, как зала постепенно наполняется народом, что мало-помалу образуются группы и расходятся к столам.

– Давайте занимать Середонина, – раздалось вдруг над моим ухом. Я обернулась – передо мной стояла Д-ва, очевидно знакомая с Середониным. Мне было решительно безразлично: скучать ли весь вечер одной или идти «занимать» профессора. Я предпочла последнее, надеясь поближе познакомиться хоть с одним из наших профессоров. Мы вместе подошли к Середонину: она, девица чрезмерно бойкая