– Что? – Клементина принялась растирать живот кулаками. Автомобили медленно ползли вперед. – Нет. Пожалуйста, не останавливайся. Говори. Какое у тебя было сценическое имя?

– Барби. Меня это немного смущало. Мне нравились мои куклы Барби.

– Пожалуйста, говори, – попросила Клементина.

И Тиффани говорила.

Она рассказывала о басовых музыкальных ритмах, и пелене сигаретного дыма, и наркотиках, и девушках, и правилах, и о том, как она преуспела в танцах у шеста, умея выполнять множество трюков с вращением, и висеть перпендикулярно шесту, хотя потом болели плечи – ведь она ребенком занималась спортивной гимнастикой, так что…

Клементина подумала о гимнастических занятиях Холли. Может быть, пришло время ей заняться вместо этого игрой на скрипке.

Машина ползла вперед.

– Продолжай, – попросила она.

Тиффани продолжила.

Она рассказала о единственном случае, когда ей пришлось нажать кнопку сигнала тревоги во время приватного шоу, и это действительно был единственный раз, когда она забеспокоилась, но тот адвокат хотел просто сидеть, нежно касаясь ее ступни. Потом, несколько недель спустя, она увидела его интервью по телевизору по поводу одного судебного дела. А тот неряшливого вида малый в вылинявшей рубашке поло, оказавшийся мегабогачом, который забрасывал ее чаевыми, в отличие от банкиров в дорогих костюмах, суливших ей грошовые подарки, – я вас умоляю! А те деревенские парнишки, которые все бегали к банкоматам за наличными, чтобы снова заказать ее номер, пока наконец она не сказала: «Парни, это все. Больше мне нечего вам показать». А знаменитость, заказывающая их с Эрин номер в шоу под душем и восклицающая «Браво! Браво!», словно она была в опере.

– Или на симфоническом концерте.

Тиффани искоса посмотрела на Клементину.

– Шоу под душем? – переспросила Клементина.

– Да, ты стоишь под душем, пока клиент сидит на диване и смотрит, как ты трешь себя губкой или как вы намыливаете друг друга, если вас две. Мне нравились шоу под душем. В клубе становилось очень жарко и душно, приятно было освежиться.

– Понятно, – сказала Клементина.

Боже правый! Шоу под душем. Интересно, стошнит ее или нет? Вполне вероятно, что стошнит.

– Больше не рассказывать? – спросила Тиффани.

– Рассказывай. – Она прикрыла глаза, увидела Руби и снова открыла их. – Говори! – повторила она более громко.

Итак, следующие двадцать нереальных минут, пока Клементина всматривалась в стоп-сигналы едущих впереди машин, желая, чтобы они погасли, Тиффани говорила и говорила, и слова эти плыли над Клементиной, и она теряла нить рассказа, улавливая лишь обрывки. «Подиумы в частных кабинетах были очень твердыми, и надо было приносить с собой эти пушистые коврики… некоторым девушкам приходилось выпивать перед работой, но у меня… был развит состязательный дух, однажды вечером я подумала – к черту все это…»

Пока наконец они не подъехали к дорожному ограждению. Ярко мигали сигнальные огни, буксировщик медленно поднимал за бампер маленькую красную искореженную машину. Полицейский взмахнул рукой, и Тиффани произнесла совершенно другим тоном:

– Вовремя.

Она нажала на педаль газа, и ни одна из них не произнесла ни единого слова, пока они не въехали на парковку перед больницей.

– Так это сработало? – спросил Оливер. – Ты вспомнила что-то еще?

Они сидели за обеденным столом и ели приготовленную им курицу с карри. За окном дождь перешел в морось, словно собирался прекратиться, но Эрика не обольщалась. На полированной поверхности красного дерева не было ничего, кроме необходимых вещей: сверкающих столовых приборов и тарелок, термосалфеток, безупречной чистоты стаканов с охлажденной водой на подставках. Ни один из них прежде не предполагал, что у него войдет в привычку обедать за подобным столом. Перед началом трапезы они всегда обменивались кратким взглядом, выражающим признательность друг другу за пространство и порядок.

– Нет, – ответила Эрика. – Фонтан исчез. Место забетонировано. Задний двор как будто весь в шрамах. Мне стало грустно.

– Полагаю, они не хотят ничего вспоминать.

– А вот я хочу, – возразила Эрика.

Она осторожно положила нож и вилку. «Перестаньте размахивать столовыми приборами!» – говорит, бывало, Пэм Клементине и ее братьям. Только Эрика слушалась.

Клементине нравилось подчеркивать что-то с помощью вилки.

– Да, – сказал Оливер. – Понимаю.

– Знаешь, я записала все – что помню и не помню.

На самом деле она набрала все на компьютере и сохранила как Memory. doc в надежде, что профессиональный подход принесет профессиональное решение.

– Хорошая мысль.

Оливер слушал ее, но она чувствовала, что он прислушивается также к бульканью дождевой воды, низвергающейся из переполненных водосточных желобов на заднюю террасу. Он беспокоился о том, что начнет гнить древесина.

– Помню, как вышла из дома со стопкой тарелок в руках. – Воспоминания Эрики были как вспышки строба – включился, выключился. – А в следующий момент я в фонтане, и ты тоже там, и мы поднимаем Руби, но не могу вспомнить ничего, что было перед этим. Совершенный провал. Не помню, как увидела Руби или добралась до фонтана. Вдруг я просто там, в нем.

– Ты выронила тарелки и побежала. Стала громко звать Клементину и потом побежала. Я видел, как ты бежала.

– Да, но почему я этого не помню? Почему не помню, как подумала: «О господи, Руби в фонтане»? Как я могла это забыть?

– Шок, алкоголь, лекарство – все эти вещи. По правде, я считаю, тебе надо постараться не думать об этом.

– Да, – вздохнула Эрика, снова беря вилку. – Я знаю. Ты прав.

Надо было бы сказать ему, что Клементина согласилась стать донором яйцеклеток. Жестоко держать при себе информацию, которая очень его обрадует.

– Как там, в доме у матери?

– Так плохо в последнее время еще не было.

– Мне жаль. Жаль, что тебе пришлось поехать одной.

– Все нормально. Я много не делала. Наверное, сдаюсь. Плохо, что соседка продает свой дом.

– Понятно, – тщательно жуя, сказал Оливер. – Да, это проблема.

Она понимала, что он все взвешивает.

– Она хорошо к ней относилась, – сказала Эрика.

– Нам надо с ней поговорить. Узнать, когда к ней будут приходить покупатели.

– Боюсь, мама попытается нарочно ей напакостить. Просто из вредности.

– Возможно.

Оливер тоже рос в окружении бессмысленной злобы, но принимал ее как плохую погоду, в то время как Эрика сопротивлялась и возмущалась, пытаясь найти во всем смысл. Она вспомнила, как мать рассмеялась, когда разорвался мешок с мусором. Зачем она смеялась? Разве было смешно?