Он подхватил мой и ее чемоданы и, по-бычьи нагнув голову, рванулся в толпу, пробивая нам дорогу. У подножки вагона, глядя на крепкие икры поднимавшейся по ступенькам Аддоны, с одышкой шепнул мне в ухо:

— Партийный билет небось с собой? Спрячьте подальше.

Последнее, что я от него услышал после прощальных объятий, был сокрушенный отеческий вздох:

— Наши беды на кончике хера.

Мы покатили в Москву действительно как боги. Во всех вагонах, даже купейных, было не протолкаться — столько народу рвалось на праздники в Москву. Проводники неплохо заработали, забив свои служебные купе и вагонные коридоры «зайцами»-безбилетниками и поделив с контролерами барыш.

Только у нас в международном вагоне было тихо, просторно и уютно. В коридоре, застланном мягкой ковровой дорожкой, ни души. В купе, отделанном дорогим деревом и красным плюшем, с начищенной медью дверных и оконных ручек, с матовым усыпляющим светом плафонов только два дивана и только мы вдвоем с Алдоной.

Аддона не скрывала восторга — она впервые ехала в таком роскошном вагоне и впервые в такой дальний и загадочный путь. С детской непосредственностью то и дело прихорашивалась она перед зеркальной дверью, гладила пушистый ворс диванов, покачивалась на их упругих пружинах. Особенное восхищение вызвал у нее отдельный, только для нашего купе, туалет за узкой боковой дверцей.

— Я только в романах читала про такой вагон, — просияла она широко расставленными серыми глазами. — Это для свадебных путешествий.

— А мы разве не в таком путешествии? — спросил я, без особой надежды зондируя почву.

— Мы? — ткнула она себя пальцем в грудь. — Ты на мне женишься?

Я парировал вопросом, с подчеркнуто наигранной иронией:

— А ты бы пошла за меня?

— Я? — Она снова показала пальцем на себя.

— Ты. А кто же?

Улыбка испарилась с ее губ. Лицо сделалось печальным.

— Нет.

Такая обезоруживающая откровенность даже обидела меня.

— Не нравлюсь?

— Не-ет, — в раздумье покачала она головой. — Нравишься.

— Так почему же? — пристал я, все еще играя в затеянную игру, но уже с задетым мужским самолюбием.

— Не могу, — вздохнула Алдона, и вздохнула так глубоко и сердечно, что я не выдержал и рассмеялся.

— Что тебе мешает? То, что я — русский, а ты — литовка?

— И даже не это.

— Что же? — не отставал я.

— Я… Я… У меня жених.

— Вот это новость, — искренне расстроился я. — Вы что, помолвлены, обручены?

Она кивнула с виноватым видом.

— Он подарил мне кольцо. И наши родители… Моя мама… и его…

— Значит, все обговорено и решено? Когда же свадьба?

— Отложили.

— Почему?.. Если не секрет?

— До времени… Когда будет лучшее время…

— Когда же, вы предполагаете, такое время настанет? Она умолкла, опустив глаза. Потом тихо произнесла:

— Ты сам знаешь.

— Ах, вот как? Когда мы уйдем из Литвы?

Она подняла на меня глаза. В них я прочел отчаяние и страх.

— Ну, ну не надо, — тронул я ее за плечо, пытаясь грубоватой лаской приободрить ее. — Ты его любишь?

Она кивнула, затем еле слышно произнесла:

— Любила.

— А теперь? — ухватился я за ниточку.

— Не знаю.

— Почему?

— Потому что с тобой поехала…

— Действительно, как ты решилась поехать со мной?.. Если любишь его?

— Не знаю… Это нехорошо? Да?

— Выглядит, по крайней мере, легкомысленно. Она замотала головой.

— Я не легкомысленная. Я ни с кем… Даже с Витасом…

— Кто это — Витас?

— Он.

— Да, верно, — протянул я. — Какая-то смесь… пуританской нравственности и… необдуманных, импульсивных поступков. Ты ведь уже не дитя.

— Знаю, — вздохнула она с обезоруживающей искренностью. — Мужские взгляды говорят мне об этом.

Наш разговор прервал стук в дверь. Вошла проводница, круглолицая русская баба в черной шинели и сером пуховом платке, неся на вытянутых руках поднос. На подносе рубином отсвечивал горячий чай в тонких стаканах и в мельхиоровых фигурных подстаканниках. Она поставила на откидной столик чай, положила кубики сахара в бумажных обертках, пачку печенья и, пожелав приятного аппетита, вышколенно улыбаясь, ушла, чуть не застряв широким задом в дверях.

Мы приступили к чаю. Я — в красном плюшевом кресле, Алдона — на диване, по другую сторону столика.

Поезд шел быстро, и в слезившееся нудным дождем окно, в треугольнике, образованном красными портьерами, мы видели убегавшие назад неуютные мокрые поля, темные хутора за щетиной голых деревьев, стреноженную мокрую лошадь. И этот зябкий, холодный пейзаж лишь подчеркивал, оттенял комфорт, в каком мы ехали. Из-за калориферных решеток под столом легким дуновением растекался сухой горячий воздух, и мы оба разулись, чтоб дать понежиться ногам. В невидимом радио тихо напевал женский голосок.

Я не строил никаких иллюзий насчет моих дальнейших отношений с Алдоной и не намеревался посягать на нее. Пусть прокатится в Москву, развлечется и меня позабавит. А вернемся и, как говорит Коля Глушенков, большой знаток блатных афоризмов, стукнемся задом об зад, кто дальше прыгнет.

Но при этом я ловил себя на мысли, что мне на удивление легко и приятно вот так вот ехать с ней в одном купе, в красноплюшевой интимной обстановке, мои губы сами расползаются в улыбке, когда я смотрю в ее серые глаза, в которых так и светит бесхитростность и ничем не затуманенная доброта. Мне с ней так уютно и приятно, как, возможно, бывает с сестрой, любимой и единственной, безоговорочно преданной и всегда готовой пожалеть и простить, когда никто иной на такое душевное движение не окажется способным. У меня не было сестры, я вырос один, но в своих фантазиях часто представлял такой свою сестру.

— Ты не жалеешь? — спросила она.

— О чем?

— Что взял меня… с собой.

— Нет. Нисколько. Я даже рад доставить тебе такое удовольствие.

— Ты — хороший, — просияла она. — Очень, очень хороший человек.

— Немного… преждевременно судишь.

— Нет. Я не ошибаюсь. Твои глаза… не обманывают.

— Тебе виднее. Но не рекомендую делать поспешных выводов. Я такой же скот, как и другие мужчины. И если ты еще не забыла, то ведь привел я тебя к себе с далеко не целомудренным порывом.