индуизм, их традиции неинституционального созерцания. С момента обращения молитва занимала центральное место в его жизни, но со временем приняла форму личного импровизированного разговора с Богом. «Мёртон не предлагает нам какой-то одной верной техники молитвы, – отмечал его бывший ученик Джеймс Финли. – Нет никакого мёртоновского способа молиться»[934]. Распорядок общинной жизни давал пространство для одиночного общения, однако существовало мало строгих техник, которые можно было бы перенести в светские контексты. Такой подход оставался обычным делом в католицизме. Самый известный британский монах конца ХХ века, бенедиктинский кардинал Бэзил Хьюм, скромно высказывался об основном действии его веры: «О, я просто продолжаю корпеть. В лучшем случае это как находиться в темной комнате с теми, кого любишь. Ты не можешь их видеть, но знаешь, что они рядом»[935]. Однако и у Мёртона к концу жизни, а затем и в католицизме и за его пределами возникло увлечение восточными верованиями, на протяжении веков развивавшими целый ряд практик, которые могли осуществляться вне властных структур религиозных органов.

Поиск альтернативных форм того, что станет называться медитацией, был ответом на потерю движущей силы в послевоенном возрождении монашества как практики и объекта общественного увлечения. Поток неофитов в цистерцианские монастыри по всему миру замедлился, и после середины 1960-х годов население общин стало сокращаться[936]. В Британии численность бенедиктинцев, крупнейшего религиозного сообщества, сократилась с 530 монахов и 136 монахинь в начале 1970-х до нынешних 280 монахов и 35 монахинь, при этом обучение прошли менее десятка послушников[937]. Религиозная вера в целом продолжала терять значение, и в период с 1960 по 1985 год англикане потеряли половину своей силы[938]. Всего через три года после смерти Мёртона Филип Ларкин написал некролог самой идее одинокого духовного созерцания в стихотворении «Vers de Société»:

Отшельничество – эгоизм. Никто

Не верит схимнику в суровом одеянье,

Что с Богом говорит (и Бога нет); желанье –

Чтоб люди были к вам добры, а значит,

Им нужно чем-то отплатить за то.

Вся добродетель социальна[939].

Ларкин был одновременно проницателен и принципиально несправедлив в своем вердикте. Возродившаяся было привлекательность традиционного религиозного сообщества изжила себя. Какие бы планы ни имела католическая церковь в отношении дальнейшего возрождения закрытых институтов – в Британии или вообще в мире, – ее репутация была подорвана серией сексуальных скандалов, всплывших в начале XXI века и связанных с разоблачением поведения ее представителей в 1960–1970-х годах. Выяснилось, что секретность, на которую претендовали монастыри и их солидная воспитательная деятельность, была самым роковым образом подвержена злоупотреблениям[940]. Как мы видели, викторианские критики новых монастырей тщетно настаивали, что деятельность последних должна подвергаться такому же режиму инспектирования, как школы, тюрьмы и приюты[941]. Лишь во втором десятилетии нашего века появились признаки того, что церковные иерархи начинают реагировать на моральную катастрофу, соглашаясь с необходимостью внешнего контроля за поведением безбрачных монахов. Шарм мёртоновской драмы одиночества, напряженно переживаемой за высокими стенами, был безвозвратно утрачен.

В то же время утверждение Ларкина, что отныне всякая добродетель социальна, было несостоятельным. Уход в некую форму духовного одиночества имел определенную притягательность, которая с последней четверти XX века расширялась и диверсифицировалась. Миллионы людей, когда-то читавшие о монашеской жизни, теперь отправлялись на поиски собственных ее версий, хотя бы даже на перекрестках своей непрекращающейся светской жизни. Чего не было в новом спиритуализме, так это структур управления, тех самых, в которых разочаровался Мёртон. Одиночество становилось все более оторванным от власти. Вместе с тем путь к одинокому общению больше не рассматривался как неизбежно однонаправленный и необратимый. Отныне процветало множество форм уединения с разными уровнями трансцендентных верований, а границы между индивидуальной и общинной практиками сильно варьировались.

В традиционных церквях признаки изменения спроса проявились в контрастном опыте религиозных зданий. Посещаемость воскресных служб по соседству продолжала снижаться, а количество посещений храмов, наоборот, возросло[942]. Притягательным, как оказалось, было сочетание огромного пространства, внутри которого размышление могло расширяться за пределы непосредственного момента, и относительной анонимности отдельного верующего. Быть наедине со своими мыслями и Богом легче в соборе, чем в маленьком местном здании[943]. В иных случаях церкви были не всегда благожелательны к бессловесным разговорам с превосходящими духовными сущностями. Пятидесятнические пробуждения были, по сути, шумной коллективной деятельностью, тесно связанной с текстуальным авторитетом Евангелий. Изнутри же устоявшейся религии тем временем наиболее творческим ответом на меняющиеся требования к уединенному общению было продолжение того пути, который начал исследовать Мёртон.

«Схимник в суровом одеянье», упомянутый Ларкином, был маргинальной фигурой в христианской практике со времен Средневековья. Однако в восточных религиях существовала гораздо более сильная традиция скитания праведников, с которой западное христианство рассталось в первом тысячелетии. В экспедиции на Эверест в 1924 году был показательный момент, когда альпинисты, направлявшиеся в базовый лагерь, повстречались с тибетскими монахами, жившими в одиноких кельях в сельской местности. За этим последовала комедия взаимного непонимания: отшельники не могли понять, зачем кому-то понадобилось рисковать жизнью ради нечестивой и бессмысленной задачи взобраться на вершину, а альпинистов озадачил дискомфорт изолированной жизни монахов[944]. Однако позднее на Западе формируется новый взгляд на ценность индивидуализированного, демократично практикуемого духовного созерцания. Возник более сочувственный интерес к буддийским отшельническим практикам, в том числе к карьере англичанки Тензин Палмо, в миру – Дайан Перри из Хартфордшира, которая с 1976 года провела двенадцать лет в маленькой пещере высоко в индийских Гималаях. Здесь, пишет ее биограф,

усевшись, как орел, на вершине мира, она точно не будет потревожена шумом и суетой человеческих сношений. Она обретет абсолютную тишину, которой жаждала. Тишину, столь необходимую для ее внутреннего поиска, ибо, как и все медитирующие, она знала, что лишь в глубине тишины можно услышать голос Абсолюта[945].

Общим для многих вариантов буддизма был акцент на связи между телом и разумом в переживании просветления. Не считая коленопреклонения для молитвы, в скудном меню христианских медитативных техник, как правило, уделялось мало внимания телесным аспектам духовного созерцания. Те, кто в конце XX века все еще работал в рамках христианской веры, все больше интересовались методами, заимствованными у других конфессий, сочетавших физические и умственные практики. В Британии Эстер де Вааль высоко держала знамя Томаса Мёртона и, шире, католической традиции монашества как в своих публикациях, так и в контролируемых уединениях. Ее подход к молитве был основан не только на внимании к положению тела, но и на глубоком понимании его потребностей и ритмов[946]. «Есть определенные, совершенно практические вещи,