наблюдался неуклонный рост числа домохозяйств, состоящих из одного человека[999]. Особенно серьезные изменения произошли среди пожилых людей. К концу 1960-х четверть мужчин и чуть более половины женщин в возрасте от 65 лет жили одни. Среди этой группы наиболее распространенным фактором, определяющим структуру домохозяйств, было вдовство[1000].

Вторым источником послевоенного беспокойства по поводу одиночества стала возобновленная программа расчистки трущоб. Когда муниципальные районы пополнились новыми жильцами, а Лейбористская партия проиграла серию выборов в 1950-х, исследователи пытались понять последствия быстрых изменений в городской жизни. Утверждалось, что переезд из старого центра города породил новые формы социальной дистанции. Центр семейной жизни сместился внутрь дома. «В обмен» на дополнительные комнаты, внутридомовой водопровод и сады жильцы новых домов, согласно наблюдениям, утратили связь с соседями. Мужчины ездили дальше к месту работы и обратно, а магазины и другие местные ресурсы развивались медленно. Опросы радикально сжали переход от уличной к домашней культуре, наблюдавшийся в больших и малых городах по крайней мере с конца XIX века, и преувеличивали коммунальную сердечность старых кварталов, в которые мало кто из новых жильцов хотел бы вернуться. Зато был определенный резон в обсуждении тяжелого положения переселенных жен, которым в течение долгих дней в их новых домах не хватало взрослой компании. Послевоенный опрос, посвященный брачной жизни в рабочем классе, показал, что «во многих домах, особенно в разросшихся пригородах, можно наблюдать одиночество и изоляцию женщин, отрезанных даже от родственников, и вытекающую отсюда монотонность их жизни»[1001]. Во влиятельнейшем исследовании 1957 года, в течение 1960-х проданном издательством Penguin тиражом полмиллиона экземпляров в мягкой обложке, Майкл Янг и Питер Уилмот обнаружили, что в референтном для них муниципальном районе Гринли (Дебден) женщины были особенно уязвимы. «Те, кто не идет за своим мужем в общество, находимое на рабочем месте, – а поступать так заставляет прежде всего одиночество, – вынуждены проводить дни наедине с собой, „глядя на себя весь день“»[1002].

Социальные исследования отражали растущую обеспокоенность тем, что силы модерна порождают непредвиденные проблемы социальности. Сочетание государства всеобщего благосостояния и послевоенного потребительского бума поставило индивидуальное удовлетворение в противоречие с интимными отношениями. То, что Марк Абрамс охарактеризовал в 1959 году как «домоцентричное общество», порождало новые риски изоляции[1003]. Одиночество рассматривалось как видимый симптом все менее управляемого напряжения между стремлением к материальному комфорту и обладанием стабильными и удовлетворяющими личными отношениями. В этом процессе государство всеобщего благосостояния было двусмысленным благом. Если задача состояла в том, чтобы возместить потери, вызванные Великой депрессией и дезорганизацией военного времени, то в результате этого возмещения возникла новая категория жертв. Комплекс реформ, начиная с разрушения давно устоявшихся общин и заканчивая созданием более крупного и мощного чиновничьего аппарата, привел к тому, что наиболее уязвимые слои общества, включая молодых матерей и престарелых, были не в силах предотвратить разрушение поддерживающих их сетей. Самым знаковым изображением этого процесса стала телевизионная пьеса «Кэти, вернись домой» (1966), поставленная Кеном Лоучем по сценарию Джереми Сэндфорда[1004]. В этой драме молодая семья Кэти постепенно распадается на части из-за сочетания нескольких факторов: безответственного мужа, все более равнодушных соседей и нескольких грубых чиновников. В финальной сцене она испытывает смятение и одиночество: ее детей насильно забирает социальная служба.

Резонанс одиночества усилился благодаря современным достижениям в развивающейся дисциплине психиатрии. Все больше подчеркивалось влияние душевных состояний на физическое благополучие. Когда медицинские достижения уже сделали возможной победу над туберкулезом и другими прежде неизлечимыми смертельными заболеваниями, врачи обратили внимание на потенциальные успехи, которые могут быть достигнуты при лечении психических заболеваний. «Когда-то заразные болезни были главной причиной смерти и инвалидности, – заявлял Дж. М. Карстерс в Рейтской лекции (1962), – теперь же угрозы для выживания и полноты бытия проистекают из иных источников»[1005]. Вместе с тем понятие психологического нарушения было расширено, чтобы охватить состояния, которые могут затрагивать большие слои общества. В основу этого дискурса был положен опыт двух мировых войн – как фронтовой, так и тыловой[1006]. Были выявлены новые виды страданий, распространенность которых была широка и истоки которых лежали в крайностях повседневной жизни. Представители профессии работали уже не только в приютах, где в 1950-х годах содержалось 150 тысяч пациентов[1007]. Напротив, во все большем количестве исследований, особенно связанных с работой Ирвинга Гоффмана[1008], утверждалось, что длительное лишение свободы само является источником страданий. И местонахождение психического здоровья, и причины его утраты кроются в семье и обществе[1009]. Необходимо было исследовать социальные отношения, которые складывались у пациентов в детстве, или структуры, в которых они жили теперь[1010].

В 1959 году благодаря посмертно опубликованной работе выдающегося немецко-американского психолога Фриды Фромм-Райхман в растущий список психических заболеваний было включено и состояние одиночества. Она утверждала, что «страх одиночества – это общая судьба людей нашей западной культуры»[1011]. Как следствие, стратегии сопротивления были включены в поддержание социальных отношений. «Одиночество, – писала Фромм-Райхман, – кажется столь болезненным, столь пугающим опытом, что люди делают все, лишь бы его избежать»[1012]. Страх перед одиночеством одновременно формировал ведение общественных отношений и препятствовал ясному видению их особенностей. Фактический охват одиночества был способен на безграничное разрушение внутренней сущности человека. «Реальное одиночество, – объясняла Фромм-Райхман, – …приводит в конечном счете к развитию психотических состояний. Оно делает людей, страдающих от него, эмоционально парализованными и беспомощными»[1013]. Новую жизнь получила принадлежащая к XIX веку категория меланхолии – в качестве смертельного состояния, которое, с одной стороны, возникает из-за отсутствия социального обмена, а с другой – не позволяет страдающему от этого состояния участвовать в эффективном межличностном общении[1014]. У психолога был пациент, которого пережитое им заставило замолчать. «Это одиночество, – писала Фромм-Райхман, – в своей фундаментальной форме имеет такую природу, которая невыразима для страдающего им»[1015]. Сама профессия психиатра была под угрозой. Пациент на кушетке не мог рассказать о собственном состоянии.

Одиночество было особым случаем нарушения социальных отношений, после войны угрожавшим горожанину повсюду. Его корни все чаще искали в развитии детей; яркий пример – влиятельная работа Джона Боулби. Многочисленные формы взрослой склонности к преступности и психологических страданий он проследил в характере привязанности младенца к матери. «К числу наиболее значительных событий в психиатрии за последнюю четверть века, – писал Боулби в 1952 году, – относится устойчивый рост доказательств того, что качество родительской заботы, которую ребенок получает в первые годы жизни, имеет жизненно важное значение для его будущего психического здоровья»[1016]. Он разделял с современными социальными исследователями вывод, что в современном укладе жизни широкие системы поддержки наиболее уязвимых слоев общества оказались подорваны. «Вероятно, только в