годов, значительное большинство тех, кто временно или постоянно живет один, не говорят, что они одиноки. Учитывая резкий рост числа пожилых и одиночных домохозяйств, вопрос не в том, почему было так много острого одиночества, а в том, почему его было так мало.

Паника

Впервые одиночество было признано современной проблемой во время войны с Гитлером. В долгий период между Дюнкеркской операцией и высадкой в Нормандии тыл считался критически важным для обороны страны. Впервые в условиях либеральной демократии правительство стало систематически интересоваться тем, какой ощущают свою жизнь простые люди. Когда-то было достаточно того, что они подчиняются законам, соблюдают основные постулаты христианства и производят на свет следующие поколения дисциплинированных рабочих, – теперь же было важно иметь представление о том, что условно называлось их «моралью». Опасение состояло в том, что ранние военные поражения в сочетании с бомбардировкой населенных пунктов и нормированным распределением товаров первой необходимости подорвут волю к сопротивлению. Особую озабоченность вызывали умонастроения женщин на фоне вызванной войной социальной дезорганизации. Поскольку их мужья были призваны в армию, а дети эвакуированы, существовала опасность того, что они охладеют к национальной борьбе, что подорвет дисциплину в войсках и уменьшит их вклад в экономику военного времени.

Исследования проводились по заказу, в частности, организации «Массовое наблюдение», ресурсами и наработками которой заинтересовались обеспокоенные политики. Внимание было сосредоточено на категории опыта, которая редко упоминалась или признавалась. «В случаях, когда военный призыв сильно затрагивает женщин, – гласило исследование 1940 года, – их тревога и одиночество становятся главным предметом их мыслей. В дневниках, разговорах, письмах появляются истории о матерях, оставленных в одиночестве и, по-видимому, неспособных адаптироваться к этой ситуации»[985]. Сначала у них забрала мужчин армия, затем увезли их детей. Если они и сохранили за собой материнскую роль, им пришлось отказаться от привычных, поддерживающих связей в больших и малых городах. «Для большинства из них, – обнаружило «Массовое наблюдение», – то есть для всех, за исключением самых юных и очень хорошо адаптирующихся, это было не началом новой социальной жизни, а только разрушением старой, не ведущим ни к чему, кроме изоляции и одиночества»[986].

Однако в ходе исследования не было сделано вывода о том, что отсутствие компании привело к уклонению от участия в выполнении военных задач. Напротив, оно привело к смещению акцента с частного на общественное. «Когда мужья и сыновья ушли на фронт и многие дети были эвакуированы, – сообщало «Массовое наблюдение», – у женщин было мало причин оставаться в опустевших и неуютных домах одним, отрезанным от общества – от средоточий современной общественной жизни… находящихся в кабинетах, на фабриках и в мастерских, а вовсе не дома»[987]. Виды работ для нужд фронта варьировались от расширения функций, традиционно выполняемых женщинами, особенно молодыми, до трудоустройства вместо мужчин в тяжелой промышленности[988]. Наряду с разнообразными видами добровольческой деятельности, с 1940 года начался также призыв женщин в вооруженные силы.

Обычной реакцией на новые обязанности было ощущение бегства от монотонной изоляции домашней жизни. «Возможно, что им одиноко или скучно, – отмечалось в докладе 1940 года «Женщины в военном деле». – Желание находиться среди людей особенно заметно»[989]. Одиночество не выглядело препятствием для коллективной борьбы, скорее его избегание послужило стимулом к действию. Нелла Ласт, автор одного из самых подробных дневников военных лет, в начале конфликта пребывала во все усиливающейся депрессии. Жизнь дома была и трудной, и одинокой. Ее взрослые сыновья служили в войсках; она не получала поддержки от общения с мужем, который, по ее мнению, не должен был бросать мать; наконец, тяжесть ведения домашнего хозяйства за счет военных пайков подорвала ее дух и силы. Но затем она вступила в Женскую добровольческую службу (ЖДС) в своем родном городе Барроу-ин-Фёрнесс, которая руководила центром поддержки различных общественных начинаний в городе. Побег из домашней тишины был немедленно оценен: «Я нашла здесь дружеское общение, – писала она в дневнике в сентябре 1940 года, – и, что неожиданно, смех и веселье, понимание и сочувствие. Они принесли с собой непредвиденные маленькие подарки в виде прибыльных идей и организации. … Я нашла умиротворение и цель, которые в это же время год назад были или казались невозможными, и я благодарю Бога и молюсь, чтобы я сохранила их и чтобы они только возрастали по мере необходимости»[990]. Ласт была одной из многих, для кого окончание войны означало возвращение чувства социальной бедности. Оглянувшись назад, можно сказать, что коллективный труд в ЖДС был лучшим временем ее жизни в городе.

Открытие одиночества в военное время распространилось после 1945 года на две связанные между собой области. Планирование нового общества предусматривало обострение проблемы социальных отношений среди пожилых людей[991]. В XIX веке доля населения в возрасте 65 лет и старше была стабильной – от 4 до 5 %. В период между войнами она начала расти и к 1961 году достигла почти 12 %, а в настоящее время составляет чуть более 18 %[992]. Первое крупное исследование этой части общества было проведено Дж. Г. Шелдоном еще в 1948 году. «Одиночество, – объяснял он, – …имеет большое значение не только из-за присущего ему пафоса, но и потому, что есть, по всей видимости, основания полагать, что оно может ускорять ухудшение психического здоровья у пожилых людей»[993]. Его основное заключение было подтверждено дальнейшими исследованиями в 1950–1960-х годах[994]. Сообщавшие о своем одиночестве варьировались по интенсивности их опыта. В основе проблемы лежала тяжесть утраты. «Одиночество в какой-то его степени», – отмечал Шелдон, –

затронуло примерно одну пятую часть пожилых людей в выборке. Степень тяжести варьируется от кратковременного ощущения до исчерпания душевных сил, с которым тяжело справляться. Последнее почти всегда встречается в случаях, когда пожилой человек недавно потерял супруга или супругу и теперь вынужден жить один или же когда он единственный выживший член семьи, состоявшей из живших вместе братьев и сестер[995].

Самое влиятельное из послевоенных исследований пожилого населения провел в 1957 году Питер Таунсенд. Он обнаружил, что «основной причиной одиночества в старости является не обособленность, а опустошенность»[996]. Потеря здоровья и душевных сил была следствием необратимой утраты давнего близкого партнера. В этой группе страдания были очень сильны. «Мне бывает так одиноко, – сообщал один из опрошенных, – что я мог бы наполнить слезами чайник»[997]. В ходе последующего международного опроса было установлено, что от 2 до 3 % пожилых людей вообще не имеют какого-либо значительного контакта с другим человеком[998]. Качественное исследование было подкреплено демографическими изменениями. Как мы отметили в пятой главе, после войны