— За исключением отца Погнера, — возразил мягко Ракоци. — Он опять пытался не допустить меня к богослужению.

— Мы знаем о том. — Борис кивнул и остановился, ибо к подошвам его сапог прилипло столько рыхлого снега, что ему пришлось несколько раз притопнуть ногами. — К католическому богослужению. А тут — православная Русь. — Принявшись вновь прокладывать себе путь к огромному собору Богоматери Заступницы, увенчанному разнородными куполами, он покосился на спутника, словно бы проверяя, идет ли тот рядом. На четверых стражников, неотрывно следовавших за ними, Борис не смотрел. — Если по-настоящему распогодится, надо будет велеть расчистить здесь снег.

Ракоци неопределенно мотнул головой, усмотрев в перемене темы намек на то, что Годунов начинает сердиться, и сказал словно бы вскользь:

— Многие приметы указывают, что грядут новые бури.

Далее они шли в молчании и уже приблизились к храму, когда их нагнали легкие сани, влекомые разгоряченными лошадьми. Заслышав свое имя, Ракоци обернулся.

— Отец Краббе. — Он слегка поклонился. — Мне кажется, я не ошибся.

Отец Краббе, едва различимый за спиной дюжего кучера, напряженно кивнул.

— Я заезжал к вам домой, Ракоци. Нам надо бы поговорить.

Борис остановился, раздраженный заминкой, и внимательно оглядел встревоженного католика.

— Что-то случилось? — спросил Ракоци, настораживаясь. — Пришли дурные вести из Польши?

— Нет. — Отец Краббе опасливо огляделся. — То есть, возможно, они и пришли, но мне о них ничего не известно. Нет. Это местный вопрос. — Он снова окинул площадь быстрым встревоженным взглядом.

— Связанный с делами посольства?

— Да, — подтвердил отец Краббе. — Да, это именно так. — Он покосился на Годунова и заколебался опять. — Но мне не следует, сейчас не время для подобного разговора. Я загляну к вам потом.

— Завтра? Сегодня? Когда? — нетерпеливо спросил Ракоци, уже не скрывая растущего в нем беспокойства.

— Завтра, — поспешно откликнулся отец Краббе. — Мы служим мессу в шесть и в десять часов. Я навещу вас еще до полудня. Если, — прибавил он после некоторого размышления, — не разразится новый буран. В таком случае я приду, как только позволит погода. Я пошлю к вам кого-нибудь сообщить о визите. Но, конечно, не Юрия.

— Безусловно не Юрия, — кивнул Ракоци.

— Нет, кого-то другого. Ждите. Это… не слишком срочно, но тем не менее…

— Требует обсуждения? — предположил Ракоци. — Что ж, приходите. Я буду вас ждать. — Он поклонился, глядя, как кучер трогает тройку с места.

Борис, заслоняясь рукой от слякотного снежка, тоже глядел на сани, огибающие часовню Афанасия Афонского — приземистую, похожую на барабан.

— Знаете, этому не будет конца, пока один из вас не покинет Москву, — заключил он со вздохом.

— Кто? Отец Краббе? Или я? — спросил Ракоци с наигранным изумлением.

— Отец Погнер или вы, — отрезал Борис. — И вам это распрекрасно известно. Он ваш заклятый враг, Ракоци, и ничуть не меньший, чем турки. Вам о том никогда не следует забывать, ибо сам он, уж будьте уверены, о вас не забудет.

— Вы слишком преувеличиваете, — возразил Ракоци с деланным равнодушием. Долгий жизненный опыт научил его по возможности не обременять друзей собственными заботами. — Он может презирать меня самого, но у него есть обязательства перед Папой Римским и королем — он не осмелится в угоду своим мелким амбициям уронить себя в их глазах. — Еще до конца тирады ему стало ясно, насколько неубедительны такие доводы, и он, внутренне передернувшись, замолчал.

— Молю Господа, чтобы вы оказались правы, — чопорно отозвался Борис и, подойдя к входу в собор, остановился, чтобы перекреститься.

Ракоци последовал его примеру.

— Вы никогда не спрашивали себя, — размеренно произнес он, — почему Господу угодно, чтобы мы совершали подобные жесты? Для чего они предназначены? Для того, чтобы напоминать нам о Нем или для того чтобы напоминать Ему о нашем существовании?

— Нам, — не задумываясь, ответил Борис. — А римляне перед службами еще облачались в особые одеяния. Родись вы в Восточной Римской империи, у вас бы подобных вопросов не возникало. — Он отступил назад, указывая на огромную икону Спасителя, возводящего на небеса свою мать. Христос — в золотом и красном, с рыжей шапкой волос и такой же бородкой — более походил на облагороженного князя Шуйского, нежели на плотника из Галилеи, а Мария своими узкими миндалевидными глазами скорее напоминала одну из любимейших жен древнего русского правителя Владимира Мономаха, чем селянку с побережья Мертвого моря. Борис перекрестил себя и икону, и, пока Ракоци проделывал то же самое, сказал: — Мы не растрачиваем душевных усилий в бессмысленных церемониалах, как римляне. Наша вера — под стать Христову учению — до сих пор первозданно чиста.

— Изумительный храм, — заметил Ракоци с чувством.

— Подобного ему нет во всем мире, — удовлетворенно отозвался Борис. — Даже в Китае, — добавил он горделиво, хотя его всегда потрясали рассказы о грандиозных дворцах из золота с тысячами золотых статуй Будды, слепящих глаза.

Ракоци только кивнул, позволяя Борису оставаться при своем мнении, ибо убедился в абсолютной бесплодности религиозных дискуссий еще три с лишним тысячи лет назад. Он посторонился в дверях, пропуская группу паломников к гробнице Василия Блаженного. Этот юродивый, просивший некогда подаяния на Красной площади и поражавший мещан своими пророчествами, был причислен к лику святых и погребен в церкви Святой Троицы, на месте которой потом возвели величавый собор. Миряне, протискиваясь к усыпальнице, продолжали вести разговор.

— Я не мог тогда поднять и мешка с зерном, ведь мне было лет десять, — заявил один из них умиленно. — Но даже мне было ясно, что он совсем не безумец, однажды сошедший с ума или вообще не имевший его. К нему постоянно снисходили прозрения — те, что лишь изредка посещают даже отшельников, неустанно молящих о них. Его не заботило ни богатство, ни положение, все его помыслы были устремлены к небесам. — Мирянин вздохнул и перекрестился.

— С тех пор прошло тридцать лет или больше, — скептически возразил другой паломник. — Как ты можешь что-нибудь помнить о тех временах?

— Если бы ты сам увидел святого Василия, ты никогда не забыл бы его, — кротко ответил первый мирянин. — Уж поверь, никогда.

Борис повел Ракоци далее — к пышному золотому иконостасу, уходящему ввысь.

— Царь Иван считал его величайшим достижением московских искусников.

Ракоци кивнул.

— И не без оснований. — Он взглянул на иконы и спросил приглушенно: — Правда ли, что государь повелел ослепить создавших его мастеров, чтобы те более никогда не могли сотворить нечто столь же прекрасное?

Какое-то время Борис молчал, затем прикоснулся к бородке и дважды огладил ее — очень медленно, словно бы успокаивая перепуганного кота.