ноги подтверждали его телесность. Возможно, когда он зайдет глубже, они тоже выгорят и он изменится, эволюционирует в иное существо. Он бы перепробовал и перебирал возможные названия подобного оригинального создания, если бы язык не присох к щеке, а горло не забили песок и пустота.

Топая себе дальше, Измаил заметил, что тонкую тропку перед ним перегородил камень. Он приблизился, и округлые контуры предположительного валуна сфокусировались до глиняной миски, до краев налитой чистой свежей водой. Он подивился этому чуду, как будто призванному его жаждой, и принюхался к прохладной свежести. Уже через несколько секунд он с наслаждением вылакал все до капли. Утолив жажду, Измаил пригляделся к таинственной чаше повнимательнее. Она была сделана из необожженного орешника, облепленного грязью, которая все еще демонстрировала отпечатки пальцев своего создателя. Отпечатки были крошечными; ручки ребенка, подумал он рассеянно, пока мозг все еще впитывал жидкость и ее функцию. Он отправил миску в котомку за плечом и продолжил странствия через деревья.

В лесу животные казались ручнее тех, кого он миновал на выходе из города; безразличными к нему, словно не имели в себе природного страха, который большинство созданий питают к самому кровожадному хищнику на земле. Или, возможно, на них влияла его несхожесть; возможно, только двуглазые несут это проклятье? Он видел, как у тропинки подняла голову змея, пробуя бегающим языком молекулы его существа. Несколько раз за тем, как он идет, спокойно наблюдали, даже не вздрогнув, мелкие существа, напоминавшие оленей. Он начинал чувствовать себя под постоянным наблюдением, будто деревья и их обитатели следят за ним; от этого он почему-то чувствовал себя в безопасности, защищенным со всех сторон.

Прошло несколько часов, и он остановился для отдыха, извлекая из мешка последний кусок жесткого заплесневевшего хлеба. Он тосковал по чему-то более существенному, вспоминая блюда, которые так давно готовили ему в тайном подвале. Воспоминание вдруг показалось намного ближе, словно в этот самый миг пахнуло ароматом вареного картофеля. Тут он осознал: это не мираж – он чуял еду! Вскинувшись, вскочил на ноги и огляделся. В нескольких футах от его привала стояла новая чаша, полная горячим, дымящимся угощением. Он в изумлении рассмеялся, потом забрал блюдо с травы и поднес к носу, смакуя сиятельный аромат картофеля, сготовленного в насыщенной подливке и сдобренного шалфеем.

– Здесь кто-то есть? – окликнул он. Ответа не последовало.

Он потыкал в теплую пищу и облизнул палец. Спустя несколько минут проглотил все без остатка. Превосходно, и так похоже на блюда, которые готовили для него Родичи. Неужели они с ним здесь, в густых зарослях? Мысль вызвала огромную и неожиданную волну эмоций, коих он не позволял себе ранее – с самого дня их бегства. Его одолело отложенное осознание утраты, и он разрыдался на лесной поляне, с теплой глиняной миской в руке и вкусом своей невинности во рту. Он подавил нежданные слезы и снова позвал, на сей раз с надеждой.

– Кто здесь?!

Ничто не аукнулось, но он почувствовал в подлеске новый шорох и развернулся к нему лицом.

– Пожалуйста, если здесь кто-то есть!..

Ничто не коснулось ушей, кроме песни птиц. Впервые он помыслил о возвращении в город. Глупо мнить, что здесь есть какие-то остатки Родичей. Если бы он действительно хотел их найти, так бы уже и сделал, – в доме, где они жили, а не в диком хитросплетении флоры и чудес. В досаде Измаил собрал свои скудные пожитки и углубился в деревья, глядя, как вместе с его переменами в настроении вьются и вихляют извороты узкой тропинки.

Часом позже он нашел очередную чашу воды, аккуратно и заметно поставленную на самом его маршруте, и предположил, что его безопасно ведут в чащу леса. Он почувствовал энергию и заботу, убедившись, что его путь устроен и значителен. Снова подумал о таящихся вокруг Родичах – оцелотовой интенсивности яркого и пегого камуфляжа света на их блестящих коричневых телах.

* * *

– Сейчас я работаю над прямым контактом с этой грозной силой воли, пытаюсь выделить одержимость голоданием, отсечь от уникального настроя, что оно порождает. Я добиваюсь замечательных результатов: стало возможно составить схему механизма мозга и в строгости эксперимента воспроизвести его точные реакции.

Они снова шли по коридору – причем Галл наконец-то держал руки при себе. Прогуливаясь мимо запертых металлических дверей, он сунул большие пальцы в карманы бриджей. В его уверенной осанке было что-то неудержимое.

– Однако есть один побочный эффект, не имеющий клинического объяснения, – говорил доктор. – Похоже, во всех, кого я лечил и с кем экспериментировал, развивается зараза насилия, словно между активацией периферийного зрения и расшатыванием морального кодекса существует какая-то фундаментальная корреляция.

Мейбридж уже хотел задать вопрос, когда осознал смысл этих слов.

– Есть и некое искажение либидо, – продолжал Галл. – Перифероскоп и птичье зеркало, похоже, призывают во всех послушных пациентах что-то дикое; постоянное применение устройств словно усиливает эти эффекты в кумулятивной динамике. У меня есть и другие гипнооптические инструменты, которые мне весьма хотелось бы вам показать, пока вы здесь.

Когда Галл взглянул на обеспокоенное и узловатое лицо Мейбриджа, вновь напоминавшего нечто среднее между карающим Господом и выбраненным ребенком, его прервал долгий скорбный вопль – звук столь необычный, что он приостановил все шумы вокруг. Мейбридж со встревоженными мыслями распознал в нем дикое животное, экзотическое и смертельное; он уже слышал подобных созданий и моментально понял, что родом оно не с этих берегов. Зов многих подобных диких бестий ему доводилось встретить в своих далеких странствиях – возможно, в этих коридорах под запором действительно содержался зоопарк?

И вновь оно пропело – в этот раз Мейбридж уловил в зове тинктуру человечности. Он приучил себя прислушиваться ко многим необычным языкам, прислушиваться и доверять своему инстинкту в расшифровке их значений. В этом звучали те же резкие крайности, что он слышал у горных племен Гватемалы, и эскимосские содрогания с высоких равнин Аляски; песни кочевников с разрушенных перешейков Гренландии и Северного полюса. Нездешний голос.

– А это вам будет интересно! – Галл показал на источник жуткого звука, и Крейн постучал по металлической двери. Несколько мгновений спустя ее открыл изнутри низкий лысый человечек в белом фартуке и жестких красных гуттаперчевых перчатках.

– Добрый день, сэр Уильям. Она снова беспокоится.

– Доброе утро, Райс. Что ж, поглядим на нее?

Вой прекратился, когда она увидела Галла. Ее огромные глаза расширились, и она прикрыла их своими руками в витиеватых шрамах. У нее была черная кожа с отливом, отполированная гладкой, непрерывной тысячелетней родословной до синевы и лиловизны. Она казалась субтильной, но не