он ухватился за нее с последними остатками энергии. Инстинктивно он понимал, что память и воображение делят в мозге одну и ту же призрачную комнату, что они – как оттиски на сыпучем песке, следы на снегу. Обычно память весомей, но не здесь, где ее размывает лес, сглаживает все контуры ее душеспасительного смысла. Здесь только воображением он выдавит надежное основание, недосягаемое для вьющейся вокруг коварной эрозии. Он вымыслит и вымостит путь домой невозможными фактами. Француз крепче сжал человека и цепь, пока они грохотали навстречу заре, разматывая главы по сырым милям.

Очнулся он из кошмара к кошмару. Вопль свистка и палящее солнце осветили что-то похуже, чем то, что ему снилось. Француз не понимал, почему содрогается пол, почему он держится за мертвеца, от которого пахнет растительностью, или почему не может проснуться. Поезд замедлялся, показались первые признаки цивилизации. У насыпи появлялись заборы и дворы, врезанные в опушку леса, который как будто ослаблял свою хватку на земле. Еще медленнее – и хижины у путей начали скучиваться и роиться, постепенно набирая высоту и культуру. Истошный поезд затормозил, пронзая своим прибытием наступающий город. Голову трупа бросило вбок, черные мраморные глаза уставились в ничто. Француз отвернулся с необъяснимым сожалением, пока поезд замедлялся до остановки у дымящей станции. Он не видел, что влажные черные сферы все еще движутся, все еще активно хватаются за всякие пылинки света или смысла.

У вагона появились странные развязные люди и немедленно начали теребить и вырывать прикованные деревья. Вдоль платформы к нему подошел человек с рыжими волосами и в жесткой форме. «Слазьте!» – потребовал он.

Слова возымели волшебный эффект. Он сполз с бревен и трупа, с вагона на твердый неколебимый пол станции. Рыжеволосый показал ему на выход, к локомотиву, где теперь мельтешили люди в чистой одежде.

Ноги подогнулись и затряслись, отказываясь забыть все волнения путешествия; более того, они настаивали их продолжать, разыгрывать на неподвижном перроне. Его вертикальное тело установилось снаружи вокзала, но там он все еще мялся в мелких затрудненных кругах. Он ничего не забыл? Разве он был один? Разве никого не ждал? Не было ли у него сумки, или трости, или?..

Час спустя, непонимающий и невспоминающий, он шел по дороге в центр города. Обгорелый на солнце и обтрепанный в дороге, изгвазданный грязью всех сортов, – торопливые горожане смотрели на него с отвращением и широко обходили.

Шарлотта пила чай на балконе, когда увидела его. Она уже несколько дней отсутствующе глазела на толпу, пытаясь отвлечь растревоженный разум, когда в поле зрения ввалился источник ее переживаний. Сперва она не придала этому значения, ведь человек, вихляющий в зигзагах внизу, был разодет в какой-то туземный клоунский костюм; нелепый попрошайка, разряженный, чтобы привлечь внимание к своему серьезному душевному расстройству. Потом она что-то признала в заплетающейся походке. Встала, взяла бинокль, лежавший на столе рядом, и прижала к надежде. Марево и грязь притупили остроту линз, но за ними все же проглядывали его черты: глаза, потерянные и тралящие улицу, выискивающие хоть что-нибудь знакомое, что-нибудь осязаемое. Она поспешила по лестнице и пробежала мимо стойки, бросив консьержу: «Позовите помощь, это мсье, он ранен, позовите помощь!»

Когда она его нашла, Француз уже был на краю сил. Еще секунду он смотрел на нее, потом упал в обморок.

Через три дня он очнулся, остывший и чистый, плывущий в неподвижной накрахмаленной белизне душистых простыней. Запах их свежестираного сияния окрасил изнанку разума идеально охлажденным молоком. Одна рука тут же зарылась под одеяло в поисках чего-то забытого.

– Теперь ты в безопасности, Реймон, – голос был мягкий и уверенный, лучащийся и умиротворенный. Он словно исходил ото всей комнаты сразу. – Врач тебе что-то дал. Теперь ты должен отдохнуть. Вскоре я принесу еще мясного бульона.

Слова не имели смысла, но убаюкали обратно к дреме. Рядом с постелью стояла большая бурая корова. Она покачивалась, комично балансировала на рельсах из мясного холодца, пока под ней сидел доктор и дергал за вымя; в белое эмалевое ведро брызгали струйки шипящего чая. Доктор наполнил дымящейся жидкостью шприц. Та затуманила стекло инструмента, обдавая комнату влажным коровьим паром. Буренка улыбнулась в дымке с самым естественным выражением тихой радости.

* * *

Комнаты второго этажа были убоги; теперь их интерьер стал прост и безупречен. Окружающие улицы и переулки кишели застойной нищетой, голью и представителями всех племен на земле, которые старались выцарапать себе существование за пределами бледного призрака старой городской стены. Идеальное место. Никто никого не знал и не хотел знать. Эти чистые безликие комнаты хранил мельтешащий панцирь.

Квартиру аккуратно разграничили. Спальня и гостиная отошли Жозефине; с длинной открытой комнатой их смыкала кухонька. Из центра комнаты в слепой двор торчало огромное окно. Оно отвечало за освещение, и помещение казалось светлым и просторным, даже когда его заставили мрачными машинами и ящиками. Это была студия и мастерская Мейбриджа; темную комнату пристроили в дальнем конце.

Он уже побывал здесь три раза – сперва для встречи с Галлом и одним из его людей, дабы получить ключи и инструкции, но также – что важнее – получить досье на Жозефину, а также зеркальце и колокольчик.

В следующий визит он руководил доставкой, распаковкой и сбором оборудования. Галл сдержал слово и предусмотрел все; не поскупился на набор дорогих линз и замысловатых латунных трансмиссий ручной работы. Теперь Мейбридж сполна получил, что хотел; теперь до тайны в тени и атмосферы, которые каким-то образом жили и процветали в его фотографиях, только руку протяни. Новый зоопраксископ станет совсем другим зверем, нежели его предшественники.

Третий визит Мейбриджа был сосредоточен на самом деликатном элементе плана: водворении Жозефины. Она прибыла под весенним ливнем с компаньонкой и слугой Галла. Мейбриджа раздражало отсутствие самого хирурга; может ли такой критический момент остаться без надзора его инициатора, особенно в подобном случае? Как выяснилось, может. Слуга объяснил, что компаньонка останется еще где-то на неделю, пока Жозефина «не освоится в новом месте». Он представил ее Мейбриджу, и та сделала книксен, держась скромно, что Мейбридж оценил, но с профессиональной дистанции. У него не было никакого намерения посещать комнаты, когда там проживают две женщины, даже если они знают свое место.

Слуга показал, что комнаты оснащены, все возможные удобства учтены. «Будете как у Христа за пазухой», – дружелюбно молвил он. Мейбридж ответил испепеляющим взором, про себя задаваясь вопросом, неужели Галл набрал весь свой персонал из бывших пациентов. Несносный тип проговорил и все основные детали дома, самой интригующей из