Но больше всего Антона поразил приложенный к письму пакет с вещественными доказательствами. Там были магнитофонные ленты с записью его оскорбительных тирад и надругательств. Копии банковских отчетов, подтверждавшие преднамеренное отнятие у нее финансовой поддержки. Фотопортрет жены-4 с синяком на лбу. (Она получила этот синяк во время гонки с бутылковозом, но поди докажи.) Даже фотография выломанной двери в ванную была вложена в пакет. А ведь ее отремонтировали уже на следующий день! Значит, уже тогда она успела хладнокровно все рассчитать, начала запасать боеприпасы против него… А он-то, он-то воображал!

О, наша слепота на близких, на любимых!

И ведь ему говорили, намекали, предупреждали. Но он не верил. Он воображал, что знает ее. Да, она могла быть чудовищно несправедлива, могла быть жестока. Но в ней не было холодной расчетливости – так ему хотелось верить. Чтобы совершить что-то жестокое, ей нужно было разгорячить в себе чувство правоты. Правота же разогревалась возмущением, гневом, презрением. Яростью. Повод был неважен. Неважно, чем вы зажигаете газовую горелку – спичкой, электрической искрой, свечой. Регулируемая ярость загорается безотказно, и кастрюля правоты вскипает в мгновение ока.

Кипящей правотой можно было обварить случайного прохожего, замешкавшегося на переходе, норовящего попасть под колеса. Дальнего родственника, посмевшего прислать приглашение на свадьбу дочери. Приятельницу, посмевшую попросить денег в долг. Клерка в магазине, посмевшего не расслышать вопроса.

И какую же праведную ярость должен был вызвать человек, шпионящий за тобой? Выследивший тебя за тридевять земель? когда ты воображала себя в заокеанской безопасности? Делающий снимки из окна притаившегося автомобиля? Какое горе, что в руках у тебя не бейсбольная бита, а только зонтик и сумка. И все, что ты можешь, – это в бессильной ярости колотить ими по захлопнувшейся дверце, по поднявшемуся стеклу. Вырываясь из рук седовласого плейбоя. Выкрикивая проклятия и угрозы вслед удирающей машине.

Антон был в панике. Как он мог так зазеваться, зачем высунулся с фотоаппаратом наружу? Теперь она побежит звонить дракону Симпсону. Тот прилетит, найдет, дохнет огнем, напустит ядовитого дыма, засунет его в диккенсовскую тюрьму, набитую беглыми должниками.

Антон примчался в посольство, отыскал Меладу. Визы? Да, они почти готовы. Осталось поставить последнюю, третью печать. Но сегодня нельзя. Почему? Еще не просохла вторая. Каждая печать сохнет три дня. Таков порядок. Хорошо, если ему нужно так срочно, она постарается что-то сделать. Подсушит под феном. Но не сейчас. Сейчас она должна везти моряков на автобусную экскурсию. Вернется часа через три и сразу займется визами. Он не хочет на это время оставаться один? Не поехать ли ему вместе с ними? Место в автобусе еще есть.

Она опять была в жакете с ромбом, в прическе из радиоспиралек. Моряки, истомившиеся в долгом плавании, не могли оторвать от нее глаз. Молоденький лейтенант, с букетом цветов, от возбуждения все время привставал с места и засыпал ее арифметическими вопросами. «Высота Трафальгарской колонны?… А в метрах?… Грузоподъемность Тауэровского моста?… А в тоннах?… Максимальная ширина Темзы?…»

Они ехали по Лондону, который был совершенно неизвестен Антону. То есть улицы, мосты, дворцы, памятники проплывали все те же, но все они были окутаны другими воспоминаниями, населены неизвестными ему призраками. Здесь наш вождь жил со своей женой в такие-то годы. И представьте себе, хозяйка, у которой они снимали квартиру, стала приставать к ним с бестактными вопросами: почему жена не носит обручального кольца? Они вынуждены были пригрозить ей судом за клевету – только тогда она отстала. В этот почтовый ящик, да-да, в эту самую красную тумбу, он, наверное, опускал пакеты со своими статьями для эмигрантской газеты. А тут жил основоположник. Подумать только – их разделяло каких-нибудь двадцать лет. Если бы они встретились – как много они могли бы сказать друг другу. Но вместо этой встречи произошла другая. С тем, кто впоследствии предал вождя и его дело. За что был изгнан из нашей страны. И впоследствии зарублен в Мексике без объявления приговора. Даже имени его нет в наших книгах и энциклопедиях.

Шофер-англичанин нагнулся к микрофону и вкрадчиво попросил мисс Интурист перестать бегать по проходу. Движение очень напряженное, а по правилам безопасности все в автобусе должны сидеть на своих местах. Мелада нехотя заняла место гида, но через пять минут снова вскочила, помчалась к задней двери, тыча пальцем в какой-то балкон на высоте пятого этажа. Три десятка стриженых голов поворачивались вслед за ней послушно, как подсолнухи. Лейтенант щелкал фотоаппаратом.

– Справа вы видите библиотеку Британского музея. В ней хранится десять миллионов томов. Если книжные полки вытянуть в одну линию, они растянутся на двести километров. И именно здесь работал основоположник, а двадцать лет спустя – и сам вождь. Может быть, он брал в руки книги, которые хранили пометки, сделанные основоположником, – как знать.

– Мэм, я настоятельно прошу вас вернуться на место, – сказал шофер ледяным тоном. – Не хочу отвечать, если с вами что-то случится.

Теперь они проезжали по районам, куда не забредали даже самые любознательные туристы. Но для них и здесь обнаруживались священные здания, заслуживающие паломничества. Давным-давно, больше ста лет назад, здесь жил великий русский мыслитель – изгнанник. И его навещал великий – и тоже изгнанный – бунтарь. Они разговаривали и мечтали о нашем светлом будущем. Мы помним их с благодарностью, мы называем их именами улицы наших городов, наши фабрики и институты. И подумать только, что сейчас мы видим дом, в котором они встречались, может быть, прогуливались по этому самому тротуару. Или заходили выпить кофе вон в ту кофейню. Да-да, за теми деревьями.

Она снова бегала по проходу. Автобус начал набирать скорость после поворота. Антон успел увидеть велосипедиста, рванувшегося под колеса, инстинктивно вцепился в сиденье. Надежные британские тормоза сработали мгновенно. Тридцать стриженых голов чуть не вылетели из сине-белых воротников. Велосипедист был спасен. Но несчастная мисс Интурист пронеслась по проходу так, словно автобус хотел выстрелить ею в нарушителя. Она ударилась спиной о железную штангу. По звуку удара Антон понял, что ее Горемыкал на этот раз прорвался. И забил победный, решающий гол.

Лейтенант бросился поднимать ее, усаживать, успокаивать. Она ловила воздух, не могла выдавить ни звука. Шофер подносил указательный палец к лицам сидевших в первом ряду и повторял:

– Я предупреждал ее – да или нет? Вы слышали, сколько раз я предупреждал ее?

Встревоженный Антон прошел по проходу вперед.

– Вы знаете, где ближайшая больница?

Мелада пришла в себя, попыталась сесть прямо.

– Ни о какой больнице не может быть речи. Экскурсия продолжается. Из-за какого-то синяка…

Автобус тронулся. Она взяла микрофон, начала говорить сквозь стиснутые зубы, но на первом же ухабе потеряла сознание.

– В больницу! – приказал Антон.

– На кладбище! – простонала очнувшаяся Мелада. – Поезжайте к Хайгейтскому кладбищу. Экскурсия должна быть доведена до конца.