Злоба на Марью, неистовая, которая обожгла его еще там, за околицей, под бичом Федора, разгоралась так, что дрожали руки. Митенька закружился на одном месте и вдруг зацепился взглядом за старый ржавый нож с деревянной ручкой, который торчал в пазу. Выдернул его, толкнул вторые двери, не закрытые Иваном, и выскочил в ограду, а из ограды — на улицу.

Бежал он напрямки, через огороды, почему-то уверенный, что переймет Марью на улице — не в ограде ее дома, а в узком переулке, который откатывался от коровинской усадьбы к Уени.

«А ты согласись на убивство — отпущу…» — откуда же голос этот? Да он ведь во сне его слышал, летом, когда начали строить церковь… И Митенька тогда не смог разгадать странный сон. А ведь сон этот обозначал одно: возьми грех на душу, убей — и станет легче…

Марья, как он и ожидал, выбежала ему навстречу в самом истоке переулка, широко раскинула руки и кинулась к нему, пытаясь обнять. Митенька зажмурился и со всего маху всадил ей нож в грудь. Марья даже не вскрикнула, только уронила разведенные руки и тихо, послушно опустилась на снег. И снег под ней сразу стал мокрым и красным. Митенька кинулся прочь, запинаясь, падая и вскакивая вновь, но не успел миновать переулок, как снова увидел свой ржавый нож с деревянной ручкой. Но что это? Нож торчал в груди у Феклуши! А сама Феклуша лежала посреди переулка, и снег под ней также был мокрым и красным.

Ноги у Митеньки подсеклись в коленях, он упал с разбегу и увидел над собой потолок подклета, увидел его до последней трещинки в рассохшихся плахах. Повернул голову: верхнее бревно стенки лежало на месте, в пазу, и в узкую щель только Гаврюшка мог просунуть свою головенку. «Господи, да это ж наважденье!» Сполз с половиков, встал на колени и принялся жарко молиться. Молился так, как никогда в жизни. «Ничьей смерти не желаю, нож в руки не возьму, как Богу угодно — так пусть и будет…»

Вечером, когда Иван выпустил его из подклета, Митенька предстал перед родными тихим, покорным и на все согласным…

Назначенный день свадьбы выдался солнечным, блескучим и в этом бескрайнем играющем свете искрились редкие, словно парящие в воздухе снежинки. Свадебный поезд взлетел на последний бугор перед Шадрой, взорвался свистом и визгом от восторга бешеной скачки и скатился разноцветным, гремящим бубенцами потоком прямо в деревенскую улицу, промелькнул по ней, взвихривая над собой ленты и концы полушалков, замедлил ход и остановился возле церкви.

Молодых повели на венчанье.

В церкви было многолюдно, колебались язычки свечей и особенно слаженно, громко пели певчие. Митенька шел к аналою, переставляя враз одеревеневшие ноги, и его пошатывало от волнения. Тогда Марья ближе прислоняла крепкое свое плечо и он обретал равновесие. Взгляд прояснился, он стал различать вокруг себя знакомые лица, ощутил на себе строгий взгляд шадринского батюшки, на миг возникло в памяти лицо Феклуши и тут же исчезло, растаяло, оставив под сердцем легкую, медленно уходящую боль. И когда наступил черед, он легко и твердо ответил: «Да».

После венчания долго усаживались в сани, ездовые кричали, что они вожжи не возьмут в руки, если их в сей же момент не обнесут по махонькой. Устинья Климовна уважила и собственноручно вдоль всего поезда прошлась с большим подносом, на котором стояли рюмки. Мужики пили вино, крякали, разглаживали усы и бороды, разбирали вожжи, и кони, чуя нетерпение людей, нервно перебирали ногами, копытили притоптанный снег.

Вот и последнему ездовому досталась положенная и заслуженная им рюмка. Устинью Климовну под ручки усадили в кошевку, по серединке; по правую руку, грузно, так, что полоз скрипнул, уселась Настя, а по левую молодецки заскочил, беспрестанно крутя черной жуковатой головой, Захар Коровин.

— Ну, поехали!

И свадебный поезд ринулся в искрящемся свете в сторону Огневой Заимки.

Деревенские собаки, ошалелые от обилия лошадей и многолюдья, рвались, подскакивая к саням, лаяли истошно и кубарем откатывались назад, когда над ними оглушительно хлопал бич. Визгом своим и мельтешением они только поддавали пару в общую сумятицу, и кони еще злее рвали постромки, до невозможности ускоряя и без того стремительную скачку.

Мелькнули и остались далеко позади крайние избы Шадры, вздыбился гладкой прикатанной макушкой бугор — и тоже остался позади. Впереди — ровная, прямая дорога, которая уходила в небо.

Марья выпростала ладонь из теплого рукава богатой шубы, взяла Митеньку за руку, крепко сжала и, наклонясь, горячо прошептала ему в ухо:

— Ты ни капельки не пожалешь, что на мне женился… За всю жизнь ни капельки не пожалешь…

Митенька согласно кивнул, но на пожатие руки невесты не ответил даже легким движением.

Гуляли три дня. Широко, с размахом. Молодые от усталости с ног валились. А надо было еще к теще на блины ехать, а еще надо было отдельно родню угостить…

Захар Коровин или на радостях, или от расстройства забрался на крышу зулинского дома и там, на скользком оснеженном ребре, лихо взялся отплясывать, как молодой, заставляя столпившихся внизу гостей обмирать от страха. Одна только Настя спокойно глядела на раздухарившегося муженька и вздыхала: «Сверзится ить, дурак…» А сама подвигалась, приподнимая голову, готовясь к тому моменту… Вот он и грянул! Захар выкинул по-особому мудреное коленце, оснеженное ребро выскользнуло у него из-под ног, и он покатился, стукаясь головой о тесины, ахнулся с края крыши, и быть бы непременно беде, если бы Настя не успела принять его, как малого ребенка, на свои сильные руки.

— Настя, не кидай меня, — не унимался и на руках у нее Захар, — держи крепше, я тебя поцеловать должон!

И целовал свою благоверную так, что треск стоял…

Но всему бывает конец. Кончилась, слава Богу, и свадьба.

Настали будние дни. Марья вошла в большую зулинскую семью — и будто всю жизнь провела под этой крышей. Работящая, скромная, ко всем почтительная… Даже Устинья Климовна и та над ней не строжилась — причины не находила.

И никто, кроме Митеньки, даже не догадывался, что у девки творится на сердце. А творилось — никому такого не пожелаешь: муж от нее в постели отворачивается. Уткнется носом в стенку и — как умер.

Марья сначала рвала сердце, плакала втихомолку, а после переломила себя и переиначила по-своему. Митенька к стенке отворачивается, а она через него перелезает, и снова — личико к личику. Митенька на другой бок переваливается — и Марья не ленится еще раз через него переползти. Митеньке надоело винтом на кровати без сна крутиться, и решил он: коли уж надумал судьбе подчиниться, так подчиняйся полностью, без остатка.

И подчинился.

Марья, остывая, лежала счастливая, тихая, как вода в омуте, и в темноту едва слышно шептала:

— Ты, Митенька, ни капельки не пожалешь…

Снегу после Покрова навалило обильно. И сразу же придавил мороз. Реки встали. По большим и малым трактам заскрипели зимние обозы. В Огневой Заимке началась своя страдная пора — ямщицкая. С подрядами, как и всегда в начале санного пути, никаких хлопот не было: за осеннюю распутицу грузов накопилось преизрядно, и все их теперь в срочном порядке требовалось доставить в нужное место. Но Зулины от всех подрядов отказывались. И была на это веская причина. Еще до Покрова подал через Вахрамеева весточку Дюжев, просил никому не обещаться, а ждать его, Тихона Трофимовича, приезда. Подряд будет серьезный, и доверить его можно только Зулиным, только на них вся надежда. Соответственно, и оплата такая же, серьезная.