На стенах обои в цветочек. Перед ними на ярко-красном диване сидит Ингеборг Сандстен, рядом с ней в синем инвалидном кресле полулежит ее дочь Ясмин. Ее тощее тело под светло-зеленым шерстяным пледом время от времени сотрясается в судорогах, один карий глаз закрыт, другой бессмысленно уставился в пространство. Она дышит тяжело и хрипло, и мама то и дело подносит к ее рту салфетку, вытирая слюну с губ правой рукой.

За окном измученное холодным ветром дерево, пустынный берег канала, словно ожидающий сезона велосипедных прогулок и белых прогулочных катеров местной лодочной станции, заполненных американскими туристами. «Вот мать, которая никогда не бросит свою дочь», — думает Малин. Она чувствует уважение к двум находящимся в этой комнате незнакомым ей людям. Даже если Ясмин не вполне понимает, что происходит вокруг, она наверняка чувствует, что мать ее никогда не бросит. «Знаешь ли ты, — мысленно обращается Малин к женщине в инвалидной коляске, — как тебя любят? Понимаешь ли, какая замечательная у тебя мать? А если бы такое случилось с Туве? Что я делала бы тогда? Для меня невыносима уже одна мысль об этом».

— Мы должны были уехать на Тенерифе, — говорит Ингеборг Сандстен, складывая свои худые руки на коленях, — в реабилитационный центр «Винтерсоль». Но нам отказали в последний момент, лишь только узнали, чем больна Ясмин. И тогда мы приехали сюда. Здесь нам тоже неплохо.

Малин хотела сказать сначала, что сама только что вернулась с Тенерифе и вслух удивиться такому совпадению, но промолчала: эти слова прозвучали бы как насмешка.

У Ингеборг Сандстен узкое, морщинистое лицо. Она выглядит настолько усталой, что рядом с ней Малин приободряется, словно понимая ничтожность своих проблем.

— Я опекаю Ясмин в качестве сотрудника муниципалитета.

— Она слышит нас? — спрашивает Харри.

— Доктора утверждают, что нет. Но я не знаю. Иногда мне кажется, что слышит.

— Вчера мои коллеги разговаривали с вашим бывшим мужем, — говорит Малин.

— Он все еще злится.

— Вы разговаривали с ним? Он передал вам то, что мы ему рассказали о той автокатастрофе?

— Да, он звонил мне.

— И что вы думаете?

— Может, все так и было, но теперь это уже не имеет никакого значения.

— И раньше вы об этом не знали?

— Я понимаю, куда вы клоните. Нет, не знала. И всю прошлую неделю я провела здесь, с Ясмин.

Женщина в инвалидном кресле громко стонет, и лицо ее искажает гримаса боли. Ингеборг прикладывает салфетку к губам дочери, а Малин думает о том, какой симпатичной была, должно быть, Ясмин лет двадцать с лишним тому назад.

— Вы не помните, знала ли Ясмин Йерри Петерссона до того вечера? — спрашивает Малин. Этот вопрос словно удочка или невод, которым Малин надеется выудить из глубин памяти Ингеборг что-нибудь полезное для расследования.

— Не думаю, — отвечает мама Ясмин. — Она никогда не называла этого имени. Хотя что взрослые знают о жизни подростков?

— А с братом и сестрой Фогельшё она была знакома?

— С Катариной Фогельшё они учились в параллельных классах, хотя вряд ли дружили.

— То есть вы ничего не можете рассказать нам о той ночи, — подводит итог Харри. — И вы не знали, что за рулем, скорее всего, сидел Йерри Петерссон.

— Откуда мне было знать? — спрашивает Ингеборг. — Уж не думаете ли вы, что Ясмин что-нибудь рассказала мне?

В окно барабанят крупные дождевые капли.

— То, что случилось, хранится где-то глубоко в памяти Ясмин, — продолжает Ингеборг. — И в ее снах.

Автомобиль пересекает болотистый эстергётландский ландшафт, за окнами мелькают безлиственные леса, пустынные поля, серые поселки.

Харри крепко держит руль. Малин переводит дыхание.

— Ведь это ты просил Свена поговорить со мной? — спрашивает она, сделав глубокий вдох.

На мгновение Мартинссон отрывает взгляд от дороги. Потом смотрит на нее и кивает.

— Ты будешь ругаться, Малин? Но ведь я должен был что-нибудь сделать.

— Но ты мог бы сам поговорить со мной.

— Конечно, Малин, конечно. Только стала бы ты меня слушать?

— Ты предпочитаешь действовать за моей спиной?

— Для твоей же пользы.

— Ты обманываешь не только меня, Харри, я не одна такая. Подумай, что ты теряешь.

Харри снова отрывает взгляд от дороги и смотрит на Малин. Его зеленые глаза постепенно теплеют.

— Каждый из нас в чем-то да грешен, — говорит он.

— И ты грешишь не меньше меня, — заканчивает его мысль Малин.

Оба замолкают, слушая гул мотора. Форс глотает, подавляя приступ тошноты.

За несколько миль до границы Линчёпинга раздается телефонный звонок. На дисплее незнакомый номер.

— Да?

— Это мама Андреаса, — Малин слышит в трубке голос Стины Экстрём.

— Здравствуйте, как вы?

— Как я?

— Простите, — Малин извиняется за явно неуместный формальный вопрос.

— Вы спрашивали меня, есть ли мне что сообщить вам об Андреасе и той аварии. Не знаю, насколько это вам интересно, но я вспомнила одного мальчика, с которым мой сын дружил еще до гимназии. Его звали Андерс Дальстрём. Они общались и после того, как мы переехали в Лингхем. Мой сын опекал Дальстрёма, насколько я помню. Правда, в старших классах они учились в разных школах, поэтому виделись реже. Я помню Дальстрёма на похоронах. Похоже, он очень тяжело переживал смерть Андреаса.

— Вы знаете, где он сейчас?

— Думаю, он до сих пор живет в городе, хотя я очень давно не видела его.

— Значит, они дружили?

— Да, особенно в начальной школе.

Стина замолкает, но что-то подсказывает Малин, что еще не время класть трубку.

— Тогда мы все разозлились, — продолжает женщина. — Родители Ясмин тоже. Ведь и они, по сути, потеряли своего ребенка. Но злоба бесплодна. Наше отношение друг к другу — вот единственное, что всегда важно, я так думаю. И здесь мы можем выбирать между сочувствием и равнодушием. Все так просто.

«В расследовании надо уметь слушать голоса, Малин, и следовать за ними. Пусть даже в самые мрачные уголки эстергётландского леса, если они зовут туда. Хватайся за любую соломинку».

Густой лес вокруг Малин и Харри такой же бесцветный, как и небо над ним. Сейчас мир как никогда лучше приспособлен для дальтоников. А на земле лежит черная листва, утратившая яркие осенние краски. В воздухе витает запах тления, ощущавшийся еще в машине, стойкий и зловещий.

Малин видит маленький одноэтажный домик возле рощицы в нескольких километрах к югу от поселка Бьёрсетер. Темно-красная краска в свете бледного осеннего солнца кажется выцветшей от бесконечных дождей.