– Ваша честь…

– А сейчас не могли бы мы заняться присяжными? – повысила она голос, обрывая мой протест.

Судебный пристав отворил дверь в комнату присяжных, и двенадцать членов жюри и двое запасных начали заполнять скамью. Я наклонился к Руле и прошептал:

– Вы задолжали мне пять тысяч.

Вступительная речь Теда Минтона представляла собой пример механического применения прокурорского оружия, причем избыточной мощности. Вместо того, чтобы сообщить присяжным, какие свидетельства и улики он собирается представить и что именно эти улики призваны доказать, прокурор постарался вообще истолковать им смысл событий чуть ли не от сотворения мира.

– В чем сущность данного дела? О чем оно? Это дело о хищнике, – говорил он. – Льюис Росс Руле – человек, который вечером шестого марта вышел на охоту в поисках добычи. И если бы не исключительное стремление женщины остаться в живых, мы бы занимались тут делом об убийстве.

Он стремился к созданию масштабного живописного полотна, а это почти всегда является ошибкой. Масштабное полотно подразумевает умозаключения и выводы, переводит факты в разряд подозрений. Всякий опытный прокурор, имеющий за спиной с дюжину и более судебных процессов по делам о тяжких уголовных преступлениях, скажет вам, что обвинитель должен быть лаконичным. От присяжных требуется осуждение, а не понимание.

Я скоро сообразил, что Минтон приобрел себе в лице одного из присяжных этакого счетчика-арбитра. Так я называю члена жюри, непрерывно в течение всего процесса делающего для себя заметки. Вступительная речь – не выдвижение доказательств, и судья Фулбрайт ранее предупредила об этом жюри. Но женщина с краю, в переднем ряду, стала записывать, как только Минтон начал свое выступление. Хорошо. Я любил таких педантичных арбитров, ведь они документируют именно то, что, выражаясь юридическим языком, будет представлено и доказано в ходе судебного разбирательства, и по окончании просматривают свои записи, чтобы все перепроверить. Короче, они ведут счет.

Я открыл таблицу с именами и фамилиями присяжных, которую заполнял на прошлой неделе, и увидел, что этим добровольным секретарем была Линда Трулак, мать семейства с бульвара Резеда. Всего в составе жюри имелось три женщины, и миссис Трулак – одна из них. Минтон приложил много усилий к тому, чтобы свести женскую составляющую к минимуму. На мой взгляд, он боялся, что в какой-то момент в ходе разбирательства установят, что Реджи Кампо торговала собой за деньги, и он потеряет симпатии женщин-присяжных, а в конечном итоге и их голоса при вынесении вердикта. Полагаю, он был прав в этом своем предположении, поэтому я со своей стороны столь же усердно стремился получить женщин в наш список. Оба мы в итоге использовали все положенные нам по закону двадцать отводов, и, вероятно, это явилось главной причиной того, что процедура отбора присяжных затянулась на три дня. Я заполучил в жюри трех женщин, и мне не хватало лишь одной, чтобы помешать обвинительному приговору.

– Далее. Вам придется услышать свидетельские показания самой жертвы о своем образе жизни, который, бесспорно, нельзя приветствовать, – сообщил Минтон присяжным. – Суть сводится к тому, что она продавала сексуальные услуги мужчинам, которых приводила к себе домой. Но я хочу, чтобы вы помнили: в данном случае род занятий жертвы не имеет отношения к предмету судебного разбирательства. Любой человек может стать жертвой преступления, связанного с насилием над личностью. Любой! Вне зависимости от того, чем человек зарабатывает себе на жизнь, закон не допускает, чтобы его избивали, ему угрожали, приставляя к телу острие ножа, или как-то иначе вынуждали испытывать страх за собственную жизнь. Не имеет значения, каким образом люди обеспечивают себе пропитание. В любом случае все они находятся под такой же защитой закона, как и мы с вами.

Мне стало ясно, что Минтон категорически избегает слов «проституция» или «проститутка» из страха, что это может повредить делу. Тогда я специально записал эти слова в свой блокнот, с которым собирался выйти произносить речь. Я планировал компенсировать упущение обвинителя.

Минтон охарактеризовал имеющиеся улики. Он поговорил о ноже с инициалами обвиняемого на лезвии. Порассуждал о крови, обнаруженной на его левой руке. И предупредил присяжных, чтобы они не дали защите сбить себя с толку попытками затушевать или запутать улики.

– Это очень ясное и понятное дело, – сказал он в завершение речи. – Перед вами человек, напавший на женщину в ее собственном доме. Намеревался изнасиловать ее и убить. И единственно благодаря милости Божьей она сможет появиться здесь, перед вами, чтобы поведать о том, что произошло.

На этом он поблагодарил жюри за внимание и занял свое место за столом. Судья посмотрела на свои часы, затем – на меня. Было 11.40, и она, вероятно, прикидывала, объявить ли перерыв или позволить мне выступить со своей вступительной речью. Обязанность судьи – следить за тем, чтобы присяжные чувствовали себя комфортно и при деле. Большое количество перерывов, коротких и длинных, зачастую неплохо решает этот вопрос.

Я знал Конни Фулбрайт по меньшей мере лет двенадцать, познакомился еще задолго до того, как она стала судьей. За свою жизнь в юриспруденции она перебывала и судебным обвинителем, и судебным адвокатом. Знала эту кухню с обеих сторон. Если не считать того, что она чересчур скора на штрафные санкции за неуважение к суду, Конни хороший и справедливый судья – пока дело не доходит до назначения наказания. Адвокат шел в зал суда, где заправляла Фулбрайт, зная, что находится в равном положении с прокурором. Но если присяжные выносили вашему подзащитному вердикт «виновен», следовало подготовиться к худшему. Фулбрайт была одним из тех судей в судебном округе, которые выносят наиболее суровые приговоры. Возникало ощущение, что она наказывает вашего клиента и вас за то, что этим судебным разбирательством вы отняли у нее время. Если имелась какая-то вилка в мере наказания при вынесении приговора, она всегда давала по максимуму, будь то тюрьма или условный срок. Я знал, каким прозвищем наградили ее адвокаты, работавшие в суде округа Ван-Нуйс. Они звали ее не Фулбрайт, а Филбайт.[41]

– Мистер Холлер, – сказала она, – вы планируете приберечь ваше выступление на потом?

– Нет, ваша честь. Но я буду весьма краток.

– Хорошо, тогда мы выслушаем вас, а потом сделаем перерыв на обед.

По правде сказать, я и сам не знал, сколько времени займет моя речь. Минтон говорил минут сорок, и я знал, что займу примерно столько же. Но я сказал судье, что буду краток, просто потому, что мне не нравилась сама идея, что присяжные отправятся на обед, услышав лишь прокурорскую версию, и будут пережевывать ее вместе со своими гамбургерами и салатом из тунца.

Я встал и направился к специальному возвышению, находящемуся между столиками обвинения и защиты. Этот зал принадлежал к недавно отремонтированным и модернизированным помещениям старого здания суда. Здесь имелись две отгороженные скамьи для присяжных, по обеим сторонам от судейского места. Все выполнено в светлом дереве, включая заднюю стену за судейской скамьей. Дверь в кабинет судьи в этой стене почти незаметна: ее линии маскировались фактурой дерева. Единственное, что ее выдавало, – это дверная ручка.