Я тронул свой стакан, глядя ей в глаза. В них был страх – и огромная грусть.

– Оставайтесь, сколько хотите, – возразила Бонни. – Кора, не выпьешь ли и ты чая? Посиди с нами.

Кора впервые отвела взгляд. Ее губы сжались в прямую линию.

– Нет, – сказала она, – я погуляю.

Она захватила ключи от машины, сделала два шага к двери и обернулась.

– Он лгал, – сказала она. – Вы думали, он просто заблудился, а он лгал. А мы ему верили.

– Знаю, – сказал я. – Но он об этом жалеет. Не говорит, но я вижу по нему. Он не для того это сделал, чтобы людям, которых он любит, было больно.

– Зачем же тогда? – спросила она, словно отвечала дурачку, и вышла.

Я постоял молча, слушая жужжание вентилятора.

– Она ошибается, – сказала Бонни. – Он был добрый мальчик.

Я смотрел на нее. Чего люди не понимают насчет химиотерапии: похожим на инопланетянина вас делает не потеря волос, а выпадение бровей и ресниц. Без них лицо становится не совсем человеческим. Некоторые, особенно женщины, рисуют брови косметическим карандашом, но Бонни оставила свое лицо как есть. Это выдавало человека, отринувшего суетность и принявшего путь, которым легла жизнь.

– Спасибо, – сказал я, садясь. – Давно никто не говорил о моем сыне ничего хорошего.

Она помешала чай.

– Кора винит себя за то, что Дэниел здесь побывал, – объяснила она. – Считает, что подставила нас ему, словно привела в дом гриппозного.

– Вы говорили, он однажды просто появился на пороге, – вспомнил я.

Бонни кивнула.

– Мы думали, он заблудился, городской мальчик хочет спросить дорогу. Но он сказал Тэду, что ищет работу, и еще сказал, что знаком с Корой. Задним числом я понимаю, что не так уж умно было принять его в доме – странного мальчика из чужих краев, но тогда это казалось просто по-божески.

– Я даже не знал, что он бросил учебу, – признался я. – Недели три не знал, пока декан не позвонил спросить, почему Дэнни не ходит на занятия.

– Мы молились, чтобы Кора не превратилась в такого ужасного подростка, о каких всюду пишут. Нам повезло.

– Нет, – поправил я. – Вы ее правильно воспитали. Мы с матерью Дэниела развелись, когда он был маленьким. Он в детстве летал от нее ко мне и обратно, как теннисный мячик. Тогда я не думал, что ему от этого плохо, но, как видно…

Она закашлялась в платок. С каждым кашлем к ее щекам возвращался румянец, но это было ненадолго.

– С детьми никогда не угадаешь, – сказала она. – Мой отец колотил меня и брата. Тогда так полагалось. Было обычным делом. Заговорил без спросу – получай ремня. Загулял допоздна – получай ремня. Мне никогда не казалось, что мне это повредило.

– Он был хорошим работником? – спросил я. – Мой сын?

– Да. Ответственным, надежным. И он очень хорошо ладил с мексиканцами, к нашему удивлению. Ну не то чтобы к удивлению, но они держатся свои со своими. Я иногда видела в окно, как они все валяют дурака на заднем дворе. Меня это радовало – что он с ними освоился, что, может быть, нашел наконец свое место. Бросалось в глаза, чего он ищет.

Открылась кухонная дверь, и вошел Тэд Киркленд, сбросил рабочие сапоги на коврик у двери. Поздоровался, с удивлением обнаружив за кухонным столом незнакомца.

– Милый, это отец Дэниела.

Улыбка на его лице умерла, но он быстро оправился:

– Да ну, подумать только!

Вытерев ладонь о джинсы, он протянул мне руку. Представился:

– Тэд Киркленд.

Мы обменялись рукопожатиями. Ладонь у него была грубой, шершавой, как старое дерево. Я задумался, какого он мнения о моей.

Бонни встала, чтобы налить Тэду чай.

– Не надо тебе этим заниматься, – сказал он.

– Ты помолчи-ка, – отозвалась она. – Как с работой?

– Сапоги прислали опять не те, – проворчал он, отмывая руки под краном. – Третий раз за месяц. Начинаю подозревать, что Лэмбри нанял эту девицу за красивые глаза, а не за мозги.

Бонни, поставив на стол еще один стакан чая, тяжело села. Тэд вытер руки полотенцем и сел рядом, обнял ее за плечи, словно защищая. Минуту я смотрел на них: на мужчину, который двадцать лет любил жену, и на жену, которой предстояло умереть через несколько месяцев. Я видел по его лицу, что он не умеет ее отпустить, и это его губит.

– Послушайте, – заговорил я. – Я хотел извиниться.

– За что? – спросил Тэд.

– За сына. За минуту, когда вы, включив телевизор, увидели его лицо. Поняли, какого парня принимали в доме. Мне понадобилось много времени, чтобы принять, что он это сделал. Но я принял. И я хочу, чтобы вы знали: ни его мать, ни я не подозревали, что он способен на такую… жестокость. Если бы знали, удержали бы его дома. Не спускали бы с него глаз, а не упустили из виду, как случилось.

Я поймал себя на том, что не могу на них смотреть. Я хотел, чтобы сказанное сейчас было правдой, но не был уверен. В конце концов, разве мы не знали, что ребенок, оставленный без присмотра, попадает в беду? Не затем ли нужны родители, чтоб глаз не спускать с детей, хотя бы чтобы те знали, что их любят?

– Мистер Аллен, – заговорил Тэд. – Я благодарен, что вы приехали. Могу только догадываться, как вам тяжело. Но вы не должны извиняться ни передо мной, ни перед кем. Ваш сын сделал то, что сделал. Он, и только он. Люди в наше время во всем винят родителей, но это просто оправдание. Ваш сын был взрослым человеком – неопытным, но достаточно взрослым, чтобы понимать, что делает. Дело не в том, что вы забыли преподать ему какой-то урок, – разве что вы ни разу не сказали ему: «Не убий».

– Нет, – сказал я, – это мы ему говорили.

– Ну вот и все. Он был толковый парень. Хорошо пожимал руку, легко улыбался и был сильным, когда надо. Я в жизни знавал много людей, а ваш сын показался мне одним из лучших.

Бонни расплакалась ему в плечо – не напоказ, а с тихой грустью. Может быть, она даже не замечала, что плачет.

– Мы упрашивали его остаться, – сказала она. – Хотя бы до Рождества. Нам казалось, он здесь счастлив, и я не понимала, зачем ему уезжать. Зачем ехать туда, где никого не знаешь, где никому нет до тебя дела.

– Думаю, он хотел вернуться к себе, – сказал я. – Он вырос в самолетах. Не думаю, чтобы он где-то чувствовал себя дома или в безопасности. Мы старались, но развод – в некотором смысле лицемерие, а дети умны. Они видят разницу между жизнью, которую вы им обещали, и тем, что даете.

Минуту мы размышляли над этим. Я думал о сыне в камере. Почему он никогда не жаловался на плохое питание, обращение; на то, что заперт в ожидании шагов, которые уведут его к смерти? Если не считал, что заслужил это? Если не верил, что именно там его место?