Однако А. Ф. Керенский в своих мемуарах «Россия на историческом повороте» доказывает, что влиятельность масонов сильно преувеличена, отрицает наличие руководящей масонской «тройки» (Керенский, Некрасов. Терещенко) во Временном правительстве и не называет никаких имен.

У Милюкова по этому поводу есть вполне откровенное объяснение, почему он не вступил в «братство». Он дорожил «своей свободой» и не собирался «подчиняться решениям неизвестного мне коллектива». Не называя масонов масонами, он назвал тройку будущих руководителей Временного правительства — А. Ф. Керенского, Н. В. Некрасова и М. И. Терещенко — близкими «к конспиративным кружкам, готовившим революцию»[226].

И словно разводя руками, признавался, что ему все же «пришлось считаться с готовыми решениями», принимавшимися за его спиной, ибо «против целого течения» ему было не устоять.

Когда же «течение» вынудило великого князя Михаила Александровича вслед за братом отречься от царского престола, Милюков, надо полагать, ощутил неформальную силу этой организации.

Шульгин не входил ни в масонское братство, ни в число заговорщиков. Он вспоминал, что ему было предложено участвовать в заговоре, он отказался, сказав, что предпочитает оставаться «на корабле». Скорее всего, предлагал Гучков, целью которого были смена императора и конституционная монархия. Керенский же как антимонархист едва ли мог обращаться к нашему герою.

Правда, здесь важнее другое — Шульгин знал о заговоре и ничего не делал для его предотвращения. Нельзя считать серьезным противодействием его риторические вопросы к коллегам о степени их подготовленности к государственному управлению. Разумеется, такими вопросами никого нельзя было вразумить.

В 1930-е годы А. С. Гучков признался о своих тесных контактах с генералом М. В. Алексеевым: «Он был настолько осведомлен, что делался косвенным участником»[227].

А пока Дума продолжала дискуссии о внутреннем положении, которое все заметнее ухудшалось — наступил продовольственный кризис.

2 декабря эту тему продолжил депутат М. П. Дмитриев, член Прогрессивного блока, крупный землевладелец (Херсонская губерния): «…Говорили о тракторах, сложных машинах, но забыли то, что для этих тракторов нет ни людей, нет ни угля, нет нефти, а о простой веялке, о простой косе забыли, и получилось то, что ни за какие деньги в деревне нельзя было достать ни простой веялки, ни простой косы, ни простого плуга… Прибавьте, гг., к этой картине полное отсутствие в деревне таких предметов первой необходимости, как керосин, уголь, железо, сахар, одежда, и вы увидите ту непроглядную тьму, которая окутала деревню, которая обессиливает ее, которая заставляет мало-мальски способного человека бежать без оглядки в город, бросая на произвол судьбы свои поля и нивы. К этому прибавьте, гг., деятельность уполномоченных то по хлебу, то по скоту, то по углю, то по перевозкам, все реквизирующих, всем распоряжающихся — и не только продукты сельского хозяйства, но и то, гг., как керосин и уголь, — уполномоченных, девиз которых, гг., тащи и не пущай. И все стройное здание удручающего положения в деревне завершается тем, гг., что государство Российское оказалось поделенным на удельные владения, где царствует и распоряжается главноуполномоченный, то особоуполномоченный, то просто уполномоченный, издавая одно другого нелепее распоряжения, обязательные постановления, циркуляры. Создаются новые внутренние границы, заставы, таможни, вследствие этого являются новые внутренние враги контрабандисты, которых ловят и сажают за то, что они перевезут несколько фунтов хлеба из владения одного сатрапа во владение другого. Одним словом, нарушились все условия нормальной сельскохозяйственной жизни… Короче говоря, воцарился полный хаос на земле русской»[228].

16 декабря 1916 года, говоря о постановлениях прошедших в Москве съездов Земского союза и Союза городов, Милюков заявил: «…Гг., свершилось то, чего мы хотели и к чему стремились: страна признала нас своими вождями»[229].

Милюкова поддержал Коновалов, потом Керенский добавил: «Вы, гг., до сих пор под словом „революция“ понимаете какие-то действия антигосударственные, разрушающие государство, когда вся мировая история говорит, что революция была методом и единичным средством спасения государства. Это есть напряженнейший момент борьбы с правительством, губящим страну»[230].

После рождественского перерыва 14 февраля Дума продолжила свою работу. Обсуждали продовольственную проблему, которая обострилась из-за введения государственного регулирования зернового рынка (чтобы пресечь спекуляцию). К тому же дорогое зерно было непосильной тяготой для государственного бюджета. В результате проблема не имела решения. Разве что установление диктатуры.

Министр земледелия Риттих: «Но введенные твердые цены оказались к этому времени несколько ниже рыночных. Последствия — по общему голосу тех земских деятелей, которых я видел и с которыми говорил (число их очень большое), по общему их голосу, — последствия этого были прямо замечательны в этой местности по своей быстроте: зерно совершенно исчезло с рынка, даже то, которое было привезено, — его повернули крестьяне назад, и подвоз на базары, на рынки сократился до крайности и вскоре совершенно прекратился»[231].

Керенский: «Поняли ли вы, что исторической задачей русского народа в настоящий момент является уничтожение средневекового режима немедленно, во что бы то ни стало, героическими личными жертвами тех людей, которые это исповедуют и которые этого хотят?.. С нарушителями закона есть только один путь — физического их устранения»[232].

С. В. Левашев, доктор медицины, бывший ректор Новороссийского (Одесского) университета, председатель Общества русских врачей, член СРН: «…министр земледелия сообщил вам важнейшие данные относительно продовольствия страны и войска, указал на важные препятствия, которые правительство встречает в таком страшно важном деле, как продовольствие армии, а Дума постановила отложить обсуждение этого заявления и перейти к общеполитическим речам. Вот, гг., ваша тактика»[233].

Однако хлеб в стране имелся в достаточном количестве, были задержки с его транспортировкой по железным дорогам. Даже накануне революционных выступлений в столице 21 февраля 1917 года правительство приняло обязательство продать Англии и Франции 25 миллионов пудов пшеницы, и, как указывалось в протоколе, «…с возможностью увеличения поставок в зависимости от условий рынка и перевозочных средств»[234].