– Лика, ты можешь меня забрать?

Мне приятно было слышать, что Женя вдруг назвал меня по имени и на «ты». Так я звала в детстве свою тетю, мамину сестру – просто Милой, не тетей Милой, и не на «вы».

– Забрать откуда, Женя?

– Я сейчас в парке. Просто я ушел из летнего лагеря, потому что все равно скоро в школу… А у меня куда-то пропала сумка. Пока я покупал мороженое, сумка пропала. А там все деньги. Сто тридцать рублей и еще книжка. И билет на троллейбус я уже купил.

– Ясно. Где парк?

Мне не все было ясно, но я решила поспешить к мальчику и ничего не выяснять по телефону. Тем более, что кое-что действительно понятно. Папа и тетя Лена хоть и вернулись с Северного моря, но опять отдали его в летний лагерь, подозреваю, что в тот же, или пусть в другой. Но Жене не нравится в лагерях, и он там не нравится каким-то мальчикам настолько, что ему приходится убегать. Это же понятно. И родителей тоже можно понять. Им спокойней, если мальчик весь день под присмотром – пока они работают. И весь вечер, пока они поют. Они же любят петь, загадочные Женины родители.

А мне? Мне, оказывается, может быть радостно от чужих бед? Ведь это же всё беда – в комплексе. Женя не очень нужен родителям, ему плохо в городском лагере. А я радуюсь и лечу к нему, добрая спасительница. Потому что очень хочу быть кому-то нужна. Потому что мне симпатичен этот мальчик. Потому что потому. Я еду.

Женя сидел на лавочке в парке и грыз какую-то палочку. При ближайшем рассмотрении она оказалась маленькой сухой рыбкой.

– Хотите? – Женя по-детски протянул мне недоеденную рыбку. – Очень вкусно.

– Хорошо, что у тебя телефон хотя бы не украли! – Я осторожно погладила мальчика по плохо расчесанным волосам.

– Да, – кивнул Женя. – Я всегда его в кармане ношу.

– Что, пошли?

Женя кивнул, встал и взял меня за руку. Он даже не спросил – куда. И он взял меня за руку, как будто я имею право держать чужого ребенка за руку и куда-то его вести. Поскольку в планах у меня, как и две недели назад, было поехать в Калюкин, куда идти с Женей, я пока понять не могла. Как и тогда, он встал на моем пути. Но я ведь могла бы сейчас отвести его в лагерь. Сбежал – а я его верну. Или отвезу домой. Пусть нерадивые родители – или радивые, не мне же судить и решать, какие они, – определят Жене, наконец, его место. У ребенка заканчиваются каникулы, наверно, нужно покупать форму, тетрадки… Что еще с озабоченным видом, преисполненные сознания собственной значимости, бегут покупать мамаши в конце августа, вызывая у меня неосознанное и вполне понятное раздражение?

– Тебе нужно покупать тетрадки, учебники, ручки, карандаши? Или что-то к школе?

– Я не хочу в школу, – ответил мне Женя. – Не пойду. Я не успел отдохнуть. И школу не люблю. Там очень скучно.

И я поняла, насколько же я ничего не понимаю в детях. Ведь я спросила его совсем о другом. И насколько в моей жизни не хватает вот этого – вот этой детской незамутненности сознания, отсутствия взрослой суетной необходимости, жесткой таблицы существования, из которой не вырваться. Твой столбец номер тринадцать, строчка сто тридцать вторая сверху. И всё! Ты там намертво прирос, пустил корни, ты должен соответствовать своей ячейке, тебя не поймут, если начнешь дергаться, пытаться что-то менять. Ты станешь изгоем, ты лишишься социальных связей, ты, в конце концов, лишишься самого себя. Ведь ты – то, как тебя воспринимают другие.

Или нет? Или я – это я, мне тридцать восемь лет, я люблю весну и осень, ненавижу насилие любого рода, грубость и хамство, а также безграмотность, лень и нечистоплотность во всем. И именно это и есть я? А не журналист с именем, острый на язык и не боящийся практически ничего? Где я? В чем? В моем одиночестве? В диалогах со стромантой – единственным живым существом в моем доме, кроме меня самой? Во внезапно вспыхнувшей запоздалой влюбленности в Климова, странного человека с чужой, сложной и непонятной мне пока судьбой? В чем – я?

– Вам грустно? – спросил Женя, не отпуская моей руки. – Это из-за меня? Вам пришлось прогулять работу? Вас теперь уволят? Папу тоже все время увольняют, когда он прогуливает. Как будто и прогулять нельзя…

Вот она опять, чудесная детская логика. А действительно, пропустила бы я работу из-за Жени? Не знаю.

– Нет, просто я задумалась.

– О чем?

Неужели вот так дети спрашивают родителей каждый день? И родители при этом имеют глупость быть несчастливыми, слыша наивные, честные вопросы о них самих? Меня вот никто, кроме Жени, давно уже обо мне так просто, так честно и, главное, так заинтересованно не спрашивал. Даже Климов. Он хоть всё и понимал обо мне, но вопросов почти не задавал. А человеку ведь очень важно, чтобы его спрашивали о нем самом, хотя и не знаю, почему.

– О том… – Как объяснить это мальчику девяти лет? Может быть, как есть? – Понимаешь, я думала о том, что я такое.

– Понимаю, – ответил Женя. – Я тоже часто об этом думаю. Думаю, может, я не человек, а большой кузнечик? Мама звала меня кузнечиком, – он вдруг замолчал. И отпустил мою руку.

Так, хотя бы появилась некая ясность в биографии этого ребенка.

– Ты помнишь свою маму? – спросила я осторожно.

– Да, – неуверенно кивнул Женя. – Она была такая… – Он даже остановился, чтобы подобрать слова. – Ну вот такая… Добрая. И очень красивая.

Да, детский идеал мамы совпадает с мужским идеалом женщины. Она же – любая принцесса из нормальной, пережившей много столетий пересказов и переписываний сказки. Идеальная женщина – добрая и красивая. Про ум, замечу, никто не упоминает. Другие добродетели – пожалуйста. Она может быть щедрой, скромной или, наоборот, самоотверженной и смелой, но, пожалуй, это всё грани доброты. Насколько далека я от идеала? Боюсь, что очень. Красота вообще дело спорное, а вот насчет доброты…

– А я добрая, Женя?

– Вы – да, очень, – не задумываясь, ответил мне Женя.

Я никак не ожидала такого ответа. Приятно и странно думать о себе в таком качестве.

– Знаешь, что? Я вот собиралась поехать в один город…

– В Париж?

– Почему в Париж? – от неожиданности засмеялась я.

– Просто все взрослые хотят поехать или в Париж, или еще в этот, как он называется… город в Америке. Но только не мои папа с мамой. Они любят другой отдых, там, где нет людей.

Интересно, какие они, Женины родители? Папа, который любит прогуливать работу, и приемная мама Лена… Жаль, что об этом не пишет наш журнал – о людях из пятиэтажек. Взяла бы у них интервью, пофотографировала бы тесные коридорчики – если они есть, если комнаты не смежные, углы, заваленные книгами, – так, наверно, живет Женя. Я не знаю, как он живет, я ведь не вошла тогда к нему в квартиру, ограничилась подъездом со страхами.

– Что? – Я спросила прежде, чем сама успела понять, что Женя ничего не говорит.