– Мам, это все такая ерунда, – прервала я ее, даже не дав разговориться. – Отчим тебя любит. А то, что он… – Я посмотрела на растерянное лицо мамы и не стала договаривать. – Просто это возраст. Старость. Не твоя – его. Ты – молодая, красивая, просто очень красивая, я вот тебя не видела месяц или больше…

– С начала лета, – вдруг сказала мама. – Ты ко мне не приезжала с начала лета.

– Я не знала, что тебе это нужно, мама.

– А тебе? Тебе кто-нибудь нужен в этой жизни, кроме тебя самой? – стала заводиться мама. – Ты вообще вспомнила, что у тебя есть мать, что ей нужна твоя помощь…

– Какая помощь, мам? – вздохнула я.

Вот, кажется, все сейчас будет как обычно. Пять минут теплых чувств – а как иначе – родная, самая родная кровь, а потом – упреки на пустом месте, быстрая ссора и многомесячная глухая оборона со стороны обоих противников.

– Мало ли какая помощь! У тебя же никаких проблем, ни семьи, ни детей, могла бы позаботиться о матери, – твердо сказала мама. Видимо, не раз думала об этом.

– Какая тебе нужна забота, мам? Скажи, и я буду заботиться. Если больше некому, – все-таки сказала я, хотя, возможно, и не стоило говорить последнее.

– Это тебе нужна забота о ком-то, тебе нужно заботиться, чтобы совсем не засохнуть, не превратиться… – Мама замолчала, или не придумала, или побоялась произнести что-то, чтобы совсем не поссориться. – Просто ты всегда была эгоисткой, а к старости вообще стала…

– Мам, мне тридцать восемь лет, я пока не думаю о старости.

– А напрасно! Она наступит гораздо быстрее, чем ты думаешь. И некому будет принести тебе стакан воды.

– Что ты предлагаешь? Взять приемного ребенка?

– Да упаси боже! – Мама так энергично замахала руками, как будто я ей предложила взять приемного сына или дочку. – Нет! Но просто…

– Ладно, – я допила чай, остро пахнущий какой-то горьковатой травой. – Чем я могу тебе помочь?

– Ликуся, видишь ли… Я ведь все поняла. Ты меня тогда спрашивала про бабушку, а потом я по телевизору слышала, что о тебе говорят…

– Так-так-так, вот это интересно. И что же ты слышала?

Мама отмахнулась.

– Слышала то, что ты прекрасно знаешь. Глупости всякие. Но я поняла, что у тебя проявились эти способности… Я всегда знала, что ты очень чудная девочка росла.

– И?.. – Я внимательно смотрела на маму, и, кажется, ей уже не надо было ничего говорить.

– И… – Мама растерянно посмотрела на меня.

– Понятно. Хорошо, я попробую. Только ничего не обещаю. Вообще-то это очень нехорошо, но ради тебя я попробую. Хотя по заказу у меня обычно ничего не получается, имей в виду.

– Почему это нехорошо? – подбоченилась мама. – Что в этом нехорошего? А врать и бегать от меня неизвестно к кому и куда, это – хорошо? Он…

– Мам… – я положила руку на ее запястье. – Я же сказала – я попробую. А нехорошо – лезть на запретную территорию чужих желаний. И потом. Ведь я не смогу сказать тебе, куда бегает отчим, если бегает. Скорей всего, я смогу только понять, чего он хочет или боится, или от чего мучается. Вот и все.

– Вот-вот! Так это самое главное – чего он хочет!

– Хорошо, зови его на чай.

Я знала, что отчим никогда даже не высунется из своей комнаты, когда прихожу я, если мама его не позовет, а попросту говоря, не разрешит ему выйти со мной поздороваться.

– Петруся! – Мама совершенно другим голосом, сладким и умильным, пошла звать отчима.

Она всегда с ним так разговаривает, всю жизнь. Когда-то мне было обидно, потом стало смешно, потом стало раздражать, а теперь я просто знаю, даже не слыша слов: если мама говорит так, как будто к ней навстречу бежит полуторагодовалый малыш, первый или второй раз в жизни отважившийся на самостоятельную прогулку по квартире, – это она беседует с отчимом.

Пока мама, скорей всего, наставляла отчима, как со мной себя вести – то есть, излишне не кокетничать, не обращать внимания на мои невыразительные женские прелести и так далее, я осмотрелась.

Как больно и невыносимо мне было расставаться со своим домом, когда в двадцать три года я стала жить одна. Как я тосковала без своей комнаты с большим окном на запад, где я допоздна делала уроки и готовилась к сессиям в университете. Как мне не хватало этой вот кухни, большого круглого стола и моего места, которое никто никогда не занимал, – у нас в семье все всегда садились только на свои места за столом.

Я тосковала, я не могла привыкнуть, я приходила к маме и всегда под любым предлогом старалась остаться подольше, желательно заночевать, поспать в своей кровати, но мама жестко и четко ограничивала мой гостевой срок: попила чаю, рассказала новости – и извольте, у нас свое расписание, нам надо рано ложиться, а вам завтра не надо так рано вставать, как нам, вы люди свободные, богемные, что-то там пишете незнамо что…

– Во-от… Ликусенька, а вот и мы! – Мама подтолкнула замешкавшегося в дверях кухни отчима. – Петр Евгеньевич с нами хочет попить чаю, ты не возражаешь?

– Я – нет, – ответила я и постаралась не продолжать, хотя могла бы.

Зачем маме мое остроумие? Я бы, конечно, могла сейчас поострить, пошутить – и насчет маминого красного платья с золотым бантом, которое она успела надеть, пока я предавалась воспоминаниям, и насчет того, кто на самом деле возражает против моего общения с отчимом, и насчет его коричневой велюровой пижамы, – или одной и той же многие годы, или все же просто одинаковой домашней пижамы, которую мама покупает ему для удобства и вообще – чтобы не соблазнял зашедших на огонек к маме подружек и родственниц, в том числе ближайших, особенно зловредных и одиноких, вроде меня. Уж больно жалко и смешно выглядел отчим, совершенно нормальный и вполне симпатичный старичок, в этой мешковатой, застиранной – мама разрешает всем носить только чистое и очень чистое – плюшевой пижамке.

– Я – только за. Петр Евгеньевич, как самочувствие? Сто лет вас не видела. Чем занимаетесь, чем развлекаетесь?

– Лика? – Мама вопросительно подняла тщательно выщипанные и заново нарисованные коричневым карандашом брови.

– Милочка, – отчим улыбнулся всеми своими оставшимися зубами маме, – я расскажу Ликусе, над чем я работаю, можно?

– Расскажи, расскажи, – прищурилась мама.

А я в который раз подивилась чудесам природы. Вот ведь живут же они так много лет, в таком симбиозе. Полуторагодовалый Петр Евгеньевич, который спрашивает у мамы разрешения посетить лишний раз ванную комнату, – по крайней мере, объяснения мама точно требует, если вдруг туда зачастить. И моя неувядающая мама в красных, ярко-зеленых, золотых, перламутровых нарядах, которые приобретаются теперь уже на скромную пенсию и еще более скромные гонорары от статей отчима, которые он аккуратно и регулярно пишет во всевозможные технические журналы.