Однажды мина ударила в наш окоп и попала в ровик, где снаряды. Нас что спасло? Во-первых, не поленились для снарядов длинный и глубокий ровик выкопать. Во-вторых, боеприпасов было немного, в основном бронебойные. Они такой сильной детонации не дают. Но шарахнуло крепко. Всех оглушило, а одного бойца контузило и осколком подошву ботинка пробило. Перевязали и в тыл отправили.

Пушку перевернуло, осколками посекло, но прицел я при себе держал. Снарядами соседи поделились, и через полчаса можно было вести огонь.

Но это удача. Судьба. В соседней батарее обычная мина посредине окопа ударила. Когда она в замерзшую почву бьет, взрыватель мгновенно срабатывает, даже воронки не остается. Там осколки дел натворили. Командира расчета и заряжающего — наповал, еще двоих тяжело ранило. А снаряды невредимые. Собрали пушкарей поопытнее, и срочно укомплектовали расчет.

Вот такие вещи случались. Невеселые…

Свой первый орден Красной Звезды я получил приказом от 21 июля 1944 года. История этого ордена такова.

Пехотный батальон 190-го стрелкового полка, куда входила батарея, брал какую-то высоту. И полк был в боях уже изрядно потрепан, и от батареи из шести 45-миллиметровок остались лишь четыре. Сильный пулеметный огонь прижимал батальон к земле, да еще две немецкие полевые пушки калибра 75 миллиметров добавляли жару.

С этой штуковиной, выпуска начала тридцатых годов, я был знаком еще по работе на заводе. Нас, артиллерийских слесарей, знакомили с иностранными пушками, их особенностями. Что-то полезное мы использовали в своей работе. Короткоствольная, с массивным щитом, она неторопливо посылала шестикилограммовые снаряды, разбивала станковые пулеметы и накрывала в воронках и мелких ложбинках залегшую пехоту. Требовалось перекинуть за бугор наши «сорокапятки». Без их поддержки атака срывалась и прибавлялось все больше убитых и раненых. Батарея стояла в низине, прикрытая соснами и кустарником. Чтобы добраться до позиции, требовалось преодолеть метров восемьдесят открытого пространства.

Вначале, как всегда на «ура», рванули две первые упряжки с двумя «сорокапятками» и расчетами. Только немцы про эту проплешину хорошо знали. Первая «сорокапятка», преодолев две трети расстояния, угодила под разрыв снаряда, перевернулась. Убило кого-то из расчета и одну из лошадей. Остальные бойцы, кто раненый, кто контуженый, кое-как доползли до спасительных сосен.

Вторую «сорокапятку» разнесло прямым попаданием на полпути, а оставшихся в живых артиллеристов добили еще несколькими снарядами и пулеметным огнем. Погиб и командир взвода. Смотрел я на это месиво, лужи крови, исковерканные пушки и с тоской понимал, что сейчас наступит моя очередь. По телефону из штаба кричат, торопят командира батареи, тот оправдывается, а бойцы угрюмо ждут. Страшно, когда знаешь, что на верную смерть идешь. А идти придется. Заставят.

— Романов, ну что, видел? — с непонятной злостью спросил комбат. — Теперь твоя очередь.

В расчете у меня был ездовой. Бойкий, находчивый. Звали Никита. Когда расчет голодал, всегда надежда на него была. Походит, пошарит по окрестностям. Где картошки или молока выпросит, огурцов нарвет, а то и кусок мяса притащит. А был Никита уже в возрасте, постарше меня, сообразительный, много чего повидавший.

— Не торопись, сержант, — посоветовал он. — Подумать надо.

Думал он недолго и взял командование в свои руки. Приказал четверым крепким бойцам держать лошадей изо всех сил под уздцы, а сам Никита с другим ездовым давай лошадей кнутом охаживать. Били не на шутку. Лошади ржут, на дыбы становятся, а бойцы на уздечках повисли, держат на месте. Никита скомандовал:

— Отпускай!

Ребята мгновенно отпустили уздечки, и в стороны. Кони, ошалев от боли, так рванули, что немецкие артиллеристы и пулеметчики не успели взять прицел. Ахнул позади взрыв, защелкали по соснам разрывные пули, но упряжка с орудием влетела в прогалину и была уже в безопасности.

Расчет, кроме Никиты, переполз через открытое место, а ездовой взялся за «переправку» последнего, четвертого расчета. Упряжку отвели немного подальше и таким же манером проскочили прогалину. А следом перебрался и расчет. Только чудес на войне не бывает. Хоть и перегнали пушку, а двое из расчета на этой вспаханной снарядами полосе остались. Одного осколками накрыло, а второй слишком торопился, поднял голову и угодил под пулеметную трассу. Только каска в воздух взлетела, а из головы красное с серым брызнуло. Я все это видел, даже застонал от отчаяния. Много уже смертей нагляделся, а внезапная гибель еще двоих ребят как по живому резанула. Пойдут к матерям и женам похоронки. Невольно себя убитым представил.

Комбат, взводный — зеленый лейтенант, да я, командир расчета — вот и весь командный состав батареи, в которой остались два орудия. Посоветовались, оглядели местность и быстро выкатили «сорокапятки» на прямую наводку. Немецкие 75-миллиметровые пушки, со щитами, похожими на поставленные торчком обеденные столы, только выгнутые посредине, имели горизонтальный угол обстрела всего пять градусов. То есть оставались минуты, чтобы прицелиться и ахнуть, пока немцы разворачивают станины.

Хоть и малый калибр у наших «сорокапяток», зато хорошая точность и скорострельность. Плюс наводчики опытные. Ударили по обеим короткостволкам вперемешку осколочными и фугасными снарядами. Вспоминал, как больно бил в глаза резиновый ободок оптического прицела после каждого выстрела. Одну немецкую пушку накрыли прямым попаданием, вторая нащупала нас. Били по ней, не жалея снарядов. Она была хорошо прикрыта, и наши снаряды вспахивали бруствер или взрывались с перелетом. Да и снаряды 45-миллиметровки весили всего тысячу двести граммов. Чтобы накрыть немецкое орудие, требовалось прямое попадание. Немцы тоже мазали. Но их чушки, даже если в цель не попадали, разбрасывали большое количество осколков. Мы в щит второй пушки наконец попали. А он покатый. Взрыватель сработал с запозданием, и снаряд взорвался в воздухе.

Зато ответная шестикилограммовка ударила едва не под колесо соседней «сорокапятки». У них и так расчет неполный был, а новый взрыв оставшихся разбросал. Кто убит, кто ранен. Комбат сам за прицел второй «сорокапятки» встал. Снова открыли огонь из двух орудий. Добили мы эту чертову пушку! Остатки снарядов выпустили по пулеметным гнездам. Кого-то подавили удачными попаданиями, другие умолкли, захлестнутые волной атакующих.

Передав раненых санитарам, закурили. С одной стороны — радостно, что сыграли решающую роль в наступлении. А с другой… Я считал оставшихся в живых из батареи. Уцелело не больше четверти людей. Осталось всего два орудия. Чему радоваться? За бруствером лежали в ряд накрытые плащ-палатками и шинелями трупы артиллеристов. Там же — лейтенант, наш взводный, который пробыл на переднем крае суток трое. А с повозки сгружали еще тела. Тех, кто погибли, когда миновали открытую лощину. Если бы не находчивость Никиты, всю батарею там бы оставили.

Старшина привез еду. Тоскливая, обычная на фронте картина после жестокого боя. Термосы с кашей, хлеб, водка, махорка на всю батарею, а нас всего человек пятнадцать осталось. Еда в глотку не лезет. Выпили по кружке, повторили, стали ужинать. Голодные. Не заметили, как термосы опустели.