и урывками, как сейчас, ты должен помнить, что неосторожность может стоить нам больших неприятностей.

«Возможно ли? — рыцарь не верил своим ушам. — Она хочет, чтобы я стал её мужем?!»

— Кузен предложил мне выгодную партию, — продолжала Констанс с усмешкой. — Даже не одного, а целых трёх женихов на выбор. Один другого краше, богаче и знатней. Ив де Неель, граф Суассонский. Ты знаешь его, этот замухрышка много о себе воображает. — Княгиня брезгливо поморщилась и вдруг добавила: — И мой кузен тоже! Не нравится, говорит, возьми Вальтера де Фоконбера. Этот остолоп только тем и кичится, что его семье когда-то принадлежало княжество Галилейское. Точно не знает, что оно и основано было для троюродного брата моего отца, Танкреда д’Отвилля. Он-то был князем, а они...

Констанс махнула рукой.

Занервничавший было Ренольд немного успокоился, тон, которым она давала характеристики личным качествам женихов, не допускал благоприятного исхода сватовства.

— А третий, — наследница надула губы, — я его, правда, не видела, но он — какой-то там барон из Триполи! Представляешь? Я даже имя его забыла... нет, подожди, вспомню, Рауль, Рауль де Мерль! Я сказала кузену, чтобы и думать не смел ни про какие свадьбы. У меня траур! А этому Раулю я велела передать, чтобы и вовсе не беспокоился!

— Триполи, — подхватил Ренольд, — в Триполи никто не умеет как следует драться. Эх и надрали же мы им загривки под Араймой! Гнали этих жеребяток[76] до самых ворот их столицы. Ей-богу, имей я сотню добрых рыцарей, взял бы её штурмом и преподнёс бы тебе, моя любимая!

Оба задумались: а не плохо бы! Вот и вотчина для старшего сына Раймунда, Боэмунда, когда придёт время. Малышу Бальдуэну — Тортосу. Вот бы славно! А самим здесь править без хлопот![77]

Никто из них, ни княгиня Антиохии, ни её новоиспечённый вассал и любовник, ни о чём не спрашивал другого, не строил никаких планов. Оба раз и навсегда уверились в мысли, что они неизбежно, неминуемо должны быть вместе.

Словно проникнув в тайные думы Ренольда, Констанс сказала:

— Но если кузен узнает что-нибудь про нас раньше времени, он придёт сюда с дружиной и заставит меня покориться. Потому-то, любимый мой, нам и придётся вести себя очень-очень осмотрительно[78].

— Но сколько же нам ждать?!

— Не знаю, верю лишь, что момент такой настанет, — твёрдо произнесла Констанс. — И мы его не упустим!

Ренольд промолчал, ему вдруг показалось, что, произнося последние слова, княгиня мысленно погрозила кому-то кулаком.

VI

Томительно тянулось ожидание.

Чтобы как-то забыться, Ренольд погрузился в труды. Всю зиму он занимался строительством. Получив от княгини щедрое вспомоществование, рыцарь нанял мастеров-ромеев, стараниями которых Ле Клапьер превратилась в довольно крепкий орешек. Тот, кто решил бы расколоть его с налёта, мог рисковать сломать свои зубы, какими бы острыми они ни были.

С трёх сторон перед сравнительно невысокой, сложенной из дикого камня стеной выкопали глубокий ров. С четвёртой крепость защищал глубокий овраг. Пользуясь тем, что башня стояла на пригорке, специалисты повысили обороноспособность укрепления, стесав часть склона и сделав его почти вертикальным. Стены смыкались с донжоном, благодаря чему замок тут делался практически неприступен для войск, использовавших лёгкие осадные средства. Из-за сравнительно малых размеров едва ли кому-нибудь пришло бы в голову штурмовать Ле Клапьер с помощью катапульт. (Для этого пришлось бы по-настоящему разозлиться на его владельца).

Мастера углубили и расширили имевшиеся под башней подвалы, теперь там могло храниться такое количество провизии, которого нынешней дружине Ренольда хватило бы на целый год. Не забыли и о конюшнях для лошадей. По распоряжению княгини-покровительницы сенешаль Антиохии открыл крышки сундуков Секрета[79] и ссудил нового вассала деньгами, на которые он приобрёл несколько коней и вьючных животных.

Количество же воинов рыцарь пока увеличивать не стал, так как вследствие этого автоматически возросло бы количество едоков. Однако обзавёлся несколькими конюхами и грумом. Взял себе и нового оруженосца. Ангерран, который пока продолжал оставаться слугой, всё чаще выполнял особые поручения сеньора.

По причине весьма сжатого, как мы бы сейчас сказали, штатного расписания молочный брат объединял в своём лице одновременно сенешаля и коннетабля двора сеньора Кроличьей Норы. Последний называл Ангеррана мажордомом. Впрочем, замок мало походил на жилище барона или даже обычного кастелэна в Европе, это был самый настоящий форт, в котором практически отсутствовали женщины, за исключением, конечно, прачек и стряпух.

Даже если бы владелец имел жену или дочь, те, вне всякого сомнения, предпочли бы обменять комнаты в угрюмой башне на уютный домик в цветущей, полной жизни Антиохии. Никогда ещё с самого основания своего город этот не переживал такого подъёма, как во времена владычества пришельцев с Запада. Увы, Жемчужина Сирии, не в пример нынешней своей госпоже, переживала последний приступ молодости, веселилась, точно знала, пройдёт ещё чуть больше столетия (а это не так уж много, если учесть, что город к описываемому нами моменту просуществовал на свете уже почти полтора тысячелетия), и женихи позабудут её, оставив красотку доживать век в нищете и забвении.

Тем временем старательно хранившим свою тайну влюблённым пришлось пережить немало неприятностей и неудобств, связанных с необходимостью преодолевать неожиданные препятствия и избегать осложнений. К таким досадным обстоятельствам, безусловно, следовало отнести настойчивые попытки родственника и сюзерена (Бальдуэна и Мануила) выдать Констанс замуж.

Летом 1150 года король Иерусалима вновь посетил Антиохию и, отчаявшись склонить строптивую кузину к браку с кем-нибудь из нобилитета Утремера, пригрозил, что полностью переложит сватовство на плечи базилевса. Как-никак последний являлся сюзереном Констанс и, хотя находился далеко, имел полное право сказать своё веское слово в решении проблемы регентства Антиохии.

Короли держат слово. Сказал — сделал, и вот из Второго Рима прибыл жених.

Власть Мануила над подданными не ограничивали никакие высшие курии, или парламенты, так любезные франкам, — приказы божественного базилевса не смел оспорить никто. Конечно, империя имела свой свод законов, но наипервейшим из них являлась воля боговенчанного императора Второго Рима, которому не требовалось, подобно иерусалимским королям, издавать ассизы только для того, чтобы заставить своих вельмож слушаться.

Очевидно, Бальдуэн надеялся, что самодержец просто топнет ножкой, стукнет об пол посохом, и донельзя распустившаяся вдова придёт в ум и, как и полагается женщине на Востоке, покорится мужской воле. Молодой король, несомненно, хорошо разбирался в тонкостях политики (уже через два года он продемонстрирует это с полным блеском), но ещё очень