грязь в глазах этой массы, местной туземной массы», что было обусловлено «планомерным и систематическим террором, недопустимым не только в культурном европейском государстве, недопустимым даже в какой бы то ни было восточной деспотии». «Очень трудно будет нам говорить теперь о турецких зверствах в Армении, очень трудно будет нам говорить о немецких зверствах в Бельгии, когда то, что происходило в горах Семиречья, никогда, может быть, мир до сих пор не видел»[395]. Керенский несколько раз возвращался к теме зверств и цивилизованности в своей речи, закончив в эпатажной, но логической манере призывом к фундаментальному пересмотру имперского правления.

Теперь, г. г., на нас, на русской общественности, лежит великая ответственность не только перед своим собственным народом, но и перед той массой чуждых нам народов и национальностей, которые тяжелой цепью русской государственности скованы с нами воедино. Они ставят перед нами новые колоссальные вопросы, вопросы о новом порядке управления наших окраин, и в частности Туркестана[396].

При таком подходе вопросы зверств и цивилизованности, поднимавшиеся, чтобы настроить население против Центральных держав, теперь, в момент кризиса, обратились против самого государства Российского. Царизм подвергся атаке не только из-за обращения с социальными элитами России, но и потому, что его стратегия управления империей лишала его права на звание истинно цивилизованного государства. Империя достигла критического момента в процессе деколонизации, когда метрополия трещит по тем же швам, что и периферия.

Конец династии

31 декабря 1916 года журналисты, приведенные в отчаяние клубком проблем военного времени, с которыми столкнулась империя, сравнили положение русского народа с маленькими шариками, которые гоняют по китайскому бильярду. Кризисы 1916 года превратили эту потерю ориентиров в настоящую ярость. К Новому году 1917-го речь шла уже об изменении всего режима. Солдаты на фронте взволнованно читали газеты, описывающие политический кризис в столице, цитирующие фразы думских депутатов и особо уделяющие внимание слухам о мире[397]. В то время генерал Брусилов отмечал, что и солдаты, и командиры больше интересовались Петроградом, чем немцами, и сам ориентировался на столицу, общаясь с видными петроградскими политиками и проявляя явную симпатию к решительным действиям [Lyandres 2013:251]. Предвещая недоброе, волна солдатских мятежей, начавшаяся в конце 1916 года, продолжилась и в январе: солдаты, лишенные увольнений и замерзающие в окопах, в ряде мест отказались идти на передовую [Симмонс 2012:232-254]. Со своей стороны, политическая элита была поглощена идеей дворцового переворота. Зимнюю столицу охватил вихрь слухов и разнообразных планов. Либералы лихорадочно обсуждали заговоры с генералами и открыто беседовали с иностранными военными атташе о вероятности переворота [Галин 2004:80][398]. Заговорщики в Ставке строили планы со времени поражения в 1916 году у озера Нарочь, когда генерал-квартирмейстер М. С. Пустовойтенко доверительно сообщил своим помощникам, что возможным военным диктатором будет генерал Алексеев [Лемке 2003, 2: 485-487]. В декабре князь Львов убеждал губернатора Тифлиса А. И. Хатисова предложить великому князю Николаю Николаевичу забрать власть у племянника [Данилов 1930: 314-318][399]. Само царское семейство, расстроенное тем, что Николай II отправил великого князя Дмитрия Павловича в ссылку в Персию за его участие в убийстве Распутина, обсуждало возможную месть в императорском яхт-клубе. На фронте группа видных офицеров выпивала в честь Нового года, и один из них, подняв бокал, воскликнул: «За свободную Россию, господа!» Тогда, как вспоминал Ф. Степун, «случилось нечто, год тому назад совершенно невозможное: революционные слова вольноопределяющегося были покрыты громкими аплодисментами всех собравшихся офицеров» [Степун 2000: 306].

Но дальше планов дело не пошло. Что бы ни говорили об Алексееве, он сохранял осторожность и в словах, и в поступках. В июне он рассматривал возможность назначения военного диктатора, подчиненного царю, но явных доказательств того, что он когда-либо активно участвовал в серьезных обсуждениях отречения царя до Февральской революции, нет. Великий князь Николай Николаевич раздумывал пару дней, прежде чем отказаться от участия в заговорщических планах Львова, сославшись на неспособность солдат как представителей русского народа понять сложные политические махинации верхушки системы управления империей [Данилов 1930: 314-318]. Либералы практически не имели поддержки, хотя строили планы крупного заговора во главе с А. И. Гучковым, когда царь в следующий раз, в начале марта 1917 года, будет в столице [Lyandres 2013: 252]. Солдаты и офицеры по-прежнему сидели в траншеях, время от времени устраивая перебранки[400]. Даже если все они сочувствовали планам смены режима, никто не обладал достаточной храбростью или отчаянностью для решительных действий. Как пренебрежительно высказался Лев Троцкий, заговорщики так и не ушли дальше «патриотических воздыханий за вином и сигарами» [Trotsky 1967 (1932-1933), 1: 84].

Однако сказанное нельзя отнести к женщинам-активисткам Петрограда: они запланировали и провели несколько шествий в столице в Международный женский день (23 февраля / 8 марта). Нехватка товаров стала катализатором, запустившим демонстрации. Как и повсюду в империи, продвижение войны на внутренние территории государства в период Великого отступления существенно ухудшило ситуацию с потребительскими товарами в Петрограде. Вопрос о том, как и почему дефицит и дороговизна в 1916 и 1917 годах достигли опасного уровня, довольно сложен. В 1916 году урожай не был катастрофически ниже, чем в предыдущие военные годы. Гораздо более серьезной проблемой стало то, что значительное количество людей из производителей продуктов питания перешло в группу потребителей. И заметнее всего эта тенденция проявилась в форме перехода миллионов крестьян в солдаты, а также переезда крестьянского мужского и женского населения на работу в город на фабрики. А кроме того, миллионы фермеров с западных окраин бежали в северные области империи, где было мало плодородных земель. Другой проблемой стала сильная нагрузка на транспортную систему за счет реальных или надуманных военных нужд. В конечном счете это были проблемы серьезные, но решаемые. В прошедшие годы режим переживал и более крупные продовольственные кризисы (к примеру, в 1891 и 1902 годах). Однако царское правительство и военное верховное командование в ходе войны не ставили перед собой задачу эффективного управления экономикой. Как мы видели, навесив на коммерсантов ярлык спекулянтов, из них сделали козлов отпущения. Это принесло свои политические плоды, но усугубило фундаментальные проблемы. Запоздалая попытка Министерства сельского хозяйства в ноябре 1916 года провести непринудительную реквизицию зерна должна была дать результаты к лету 1917 года, но уже к февралю стало ясно, что она провалилась. В целом, как утверждает Питер Гатрелл, «царская политика снабжения продовольствием оказалась неадекватной и только усилила ощущение некомпетентности властей»[401].

На местах эта некомпетентность была очевидна и носила разрушительный характер. Один землевладелец Саратовской губернии