он не обеспечил механизма смены традиционных связей, державшихся на авторитете и законности, которые были разрушены в предыдущие недели. Как и милиция, он представлял собой шаг в направлении радикальной децентрализации. Петроградский совет не осуществлял полноценного политического руководства солдатскими комитетами и очень мало контактировал с ними в первый период революции. В самом деле, Временное правительство активнее вербовало приверженцев на фронте и в солдатской среде, чем в этот же период делал Совет [Wildman 1980:253]. В солдатских комитетах по многим ключевым политическим вопросам на тот момент имелось большое расхождение во мнениях. Некоторые поддерживали позицию Совета, который призвал к миру «без аннексий и контрибуций», однако удивительно большое число людей в марте и начале апреля поддерживали продолжение войны и критиковали роль Совета в двоевластии [Wildman 1980:292-293]. Солдаты, представляющие эти «провоенные» комитеты, не были настроены продолжать сражения, но стояли на оборонительной позиции, утверждая, что отказ продолжать войну приведет к победе Германии и тому, что революцию задушат немцы, а не Романовы. Однако, несмотря на свои политические предпочтения, комитеты положили конец монополии власти военных, которой прежде пользовалась Ставка. Военные власти отчаянно сопротивлялись, однако армия на практике уже стала демократической.

Революция и империя

Относительно неопределенное бурление политических идей в армии в марте начало в апреле принимать форму, объединяя сторонников антиимперских позициях. Революция в России обнажила внутренние противоречия военных целей союзников: с одной стороны, добродетельный призыв к «освобождению» угнетенных народов, с другой – попытки крупнейших мировых держав извлечь осязаемые выгоды из победы в этом ужасающем конфликте. И лучшим воплощением этого противоречия стал новый военный министр П. Н. Милюков. За годы пребывания в оппозиции он с вниманием и симпатией относился к проблемам национально-освободительной борьбы и неуклонно ратовал за решение, по которому меньшинства пользовались бы культурной автономией в рамках всероссийского суверенного государства[414]. Его бумаги изобилуют письмами от представителей бедствовавших этнических меньшинств в России и за рубежом. Но он был также и убежденным патриотом, из-за чего и не мог представить себе государство Российское, лишенное своих этнически разнообразных окраин и не способное продемонстрировать свою силу на международной арене. 4 (17) марта в своей первой записке российским дипломатам в зарубежных странах он сделал упор на то, что новое Временное правительство должно «строго соблюдать международные обязательства, данные павшим режимом», одновременно следуя «демократическим принципам учета интересов малых и великих народов, их свободного развития и взаимопонимания между народами»[415]. Чувства Милюкова были искренними, и он верил, что они делают его другом угнетенных народностей. «Я вполне разделял тогда, – писал он в своих воспоминаниях, – идейные цели “освободительной” войны, но считал невозможным повлиять на официальную политику союзников» [Милюков 1991: 485].

Но он знал также, что социалисты считали его либеральным империалистом. Н. С. Чхеидзе назвал имя Милюкова в своей разгромной речи 1 (14) ноября 1916 года о соучастии Думы в империалистическом угнетении. После революции Чхеидзе отстранился от бывших коллег по Думе, отказавшись войти во Временное правительство и став председателем Петроградского совета. В считаные дни он воспринял более амбициозную идею о национальном освобождении в мировом масштабе. 14 (27) марта Совет выпустил «Воззвание к народам всего мира». Заявив, что новая «российская демократия» ныне вошла в семью народов как «равноправный» член, Совет продолжил: «В сознании своей революционной силы, Российская демократия заявляет, что она будет всеми мерами противодействовать захватной политике господствующих классов, и призывает народы Европы к решительным выступлениям в пользу мира»[416]. В то же время Чхеидзе заверил, что, «отвечая немцам, мы не выпустим винтовок из своих рук»[417]. Это стало первым твердым политическим высказыванием Совета о задачах войны: Россия не должна следовать захватнической политике, но должна помешать Германии навязывать свою волю новой демократии. Эта линия была выражена в девизе «Мир без аннексий и контрибуций».

Декларация Совета не поколебала Милюкова, который резко возразил, что «мир без аннексий» – это формула немцев, с помощью которой они пытаются сойти за социалистов-интернационалистов». Он придерживался мнения, что политикой союзников должно быть освобождение народов Австро-Венгрии, возврат «Италии итальянцам» и «Румынии румынам», способствование «естественному объединению народа Сербии» и освобождение «армян из-под турецкого ига»[418]. Эти замечательные фразы стали политическим прикрытием экспансионизма, а не отказа от империализма. Обещание объединения Италии или Сербии на практике означало аннексию новых территорий этими государствами. Милюков также двусмысленно отвечал на вопрос об арабском национализме, утверждая, что судьба арабских народов «должна решаться в благоприятной манере». Что касается проблем на близлежащих территориях, то он ратовал за «союз украинского населения австрийских земель с населением наших собственных украинских областей» – иными словами, за включение Галиции в состав Российской империи, обращаясь в своей риторике к украинскому национализму. Войну начала не Россия, утверждал он, но, коль скоро она началась, будет только справедливо, чтобы «российские народности» под иностранным контролем (т. е. украинцы Восточной Галиции) перешли под управление России. «Воссоединенная» Польша, согласно манифесту великого князя от 1 (14) августа 1914 года, получит автономию под российским скипетром, а ее территории будут включать в себя Западную Галицию и части Пруссии с преобладающим польским населением. Большая Армения также будет расширена и вся целиком войдет в состав империи[419]. Теперь, в 1917 году, он добавил в список Проливы, говоря, что они никогда не были вполне турецкими («турецкая нация, несмотря на пятисотлетнее правление, не пустила там глубокие корни») и что «передача нам Проливов никоим образом не противоречит принципам, которые выдвинул Вудро Вильсон, говоря о возможности перехода прав на них. Обладание Проливами – это защита дверей нашего дома, и понятно, что эту защиту должны осуществлять мы»[420].

Это слова прозвучали как похоронный звон по русскому либерализму. Кадеты как группа и Милюков лично все свои долгие годы в оппозиции принципиально отстаивали идеалы этнического и общегражданского равенства. Февральская революция сделала их доминирующей силой во Временном правительстве и лицом этого правительства для остального мира. На окраинах империи некоторые лидеры кадетской партии даже объединились с другими общественными деятелями, призывая к учреждению новой федеративной республики [Rosenberg 1974: 63]. Но в течение двух месяцев, с конца апреля по конец июня, настоятельные требования лидеров кадетов в Петрограде сохранить Россию в качестве великой имперской державы подорвали влияние партии. Осторожные предложения членов кадетской партии, не принадлежавших к русской национальности, о пересмотре партийной позиции по вопросу федерализма были буквально высмеяны на 7-м съезде партии в конце марта, и с тех пор дела шли все хуже [Rosenberg 1974: 87]. Лидеры Петросовета, до глубины