Дверь ванной комнаты отворилась, оттуда вышла мама. Он сразу увидел: она не забыла. Глаза у нее были красные, такие же, как тогда, когда умер дядя Карл — оттого, что нагнулся за телефонной книгой. У Мартина закололо шею при виде ее безысходного горя. Да, тут уже не до шуток, он это видел: папа и впрямь был напуган, у Бена глаза стали как плошки.

— Что случилось? — спросили они ее, донельзя обеспокоенные.

Она перевела взгляд с них на Мартина, и в ее остекленевших глазах застыло выражение бессильного непонимания и пересохшего горя.

— Жаль, что я дожила, чтобы услышать такое, — сказала она и повернулась спиной к отцу Мартина.

Даже теперь Мартин еще не мог поверить, что она намерена нажаловаться на него папе. И еще — он не мог точно вспомнить, что она может ему рассказать, но для нее перспектива открыть все, что между ними произошло, была ужасающей до полного умопомешательства, а после этого он останется один-одинешенек, наедине со все понимающими теперь взглядами отца и Бена, а потом на него обрушится крик и гром, которые раздавят его в порошок, превратят в ничто.

— Знаете, что он мне сказал?

— Что?

— «Ты мне больше не нужна»! Вот что он мне сказал!

Возникло такое ощущение, что никто не в силах даже вздохнуть. У Бена на лице была написана такая обида и удивление, что, казалось, он вот-вот упадет в обморок. А Мартин ждал, что она скажет дальше, что она сделает, какой еще последний факт о нем приведет, и этот факт свалится на него как камень или выскочит из ее рта как какое-то маленькое животное; и, увидев это, они все будут знать, и он тоже будет знать, какой он на самом деле плохой мальчик.

Но она не стала продолжать. Это было все! Мартин понятия не имел, что еще она может сообщить, но решающее, конечное, ревущее как океан зло так и не вступило в комнату, и у него отлегло от сердца. Она уже снова заговорила, но только о том, как он ее ударил. И хотя папа стоял, качая головой, Мартин видел, что его мысли где-то далеко отсюда.

— Не следует такое говорить, Марти, — сказал он и пошел в спальню, на ходу снимая пиджак. — Давайте-ка поедим, — добавил он уже оттуда.

Ему хотелось броситься к отцу и поцеловать его, но что-то останавливало: некое разочарование, жажда и страх окончательного разоблачения.

И тут мама вдруг закричала:

— Ты что, не слышал, что я тебе сказала?! Он же каждый день меня с ума сводит!

В спальне раздались папины шаги, они приближались. Так, так, может, сейчас все это и произойдет, раздастся рев его громоподобного голоса, полного давящего отвращения. Папа появился в дверном проеме — в рубашке с короткими рукавами, огромный, неподвижный.

— Вот я тебя сейчас выпорю, молодой человек, — сказал он, берясь за пряжку ремня.

Мартин задрожал и приготовился бежать от него вокруг стола. Папа иной раз вытаскивал ремень, и тогда Мартин должен был уворачиваться, убегать, минуту-другую держась так, чтобы их разделял обеденный стол. Но папа вообще-то никогда его не бил, а однажды у него начали спадать штаны, и все стали смеяться, даже мама, да и сам он.

Но сейчас он расстегивал свой ремень, и чувство жалости к отцу вызвало у Мартина слезы. Он жалел отца зато, что у того такой недостойный сын, и он знал, за что его сейчас побьют, и понимал, что это справедливо, потому что это отвратительно, когда мальчик знает то, что знает он. Он отступил назад, подальше от отца, но не потому, что боялся наказания и боли, но чтобы избавить отца от необходимости проявить жестокость.

— Я не хотел так сказать, мама! — умоляюще произнес он. Может, она остановит папу. Он на это надеялся.

— Ты убьешь меня! — крикнула она.

Но Мартин тут же понял, что это несет ему избавление. Того, что папа расстегнул ремень, для нее уже было вполне достаточно, и она ушла в кухню, прижимая руку к животу, чтоб крышка кастрюли не дребезжала.

— Будь мужчиной, — сказал папа, застегивая ремень. Он подошел к шкафчику и налил себе маленький стаканчик виски и понес его к креслу-качалке, стоявшему возле окна, где со вздохом уселся.

Скатерть сияла белизной, сверкало столовое серебро. Мартин вдруг заметил, что Бен вышел из комнаты, и подумал, а не пошел ли он куда-то, чтоб поплакать. Дело ведь еще не кончено, это он знал.

Папа поднял стаканчик, обращаясь в сторону кухни:

— Ну? С Новым годом!

— Mit glick![57]— откликнулась из кухни мама. И закрыла на секунду глаза. Мартин в подобные моменты никогда не издавал ни звука, потому что они обращались к некоему невидимому уху.

Папа выпил и проглотил сразу, одним глотком, и выдохнул.

— Должен тебе сказать, — сообщил он в сторону кухонной двери, — что этот кантор вынослив прямо как лошадь. — Мартин тут же вообразил себе кантора с его длинной бородой, запряженного в фургон молочника. — За весь день так ни разу и не присел! И не останавливался ни на минутку!

— Это потому, что он не из этих мошенников. Он по-настоящему религиозный человек.

— Да, наверное, — ворчливо согласился папа. — Да у него целый год впереди, успеет еще отдохнуть.

— Ох, да перестань ты!

— Если б у меня было два рабочих дня в году, я бы тоже мог столько выстоять. — Мартин видел в глазах отца искорки мягкого юмора; он очень миролюбиво моргал.

— Да что это ты такое говоришь? — сказала мама. — Так ведь и свалиться недолго и помереть на месте, если петь целый день без крошки в желудке, даже без глотка воды!

— Он не свалится и не помрет, — ответил папа. Он всегда понимал, что такое уравновешенность и душевное спокойствие, Мартину это было хорошо известно, он всегда знал, чем все в реальности может закончиться и к чему привести, и молился о том, чтобы оставаться хорошим и добрым человеком. — Его босс хорошо о нем заботится.

— Перестань так острить. — Мама и подняла брови, и прикрыла на секунду глаза, чтобы попросить Господа не обращать внимания на то, что Он только что услышал.

— Я бы все-таки против такого не возражал — всего два рабочих дня в году.

— Ну, хватит уж, — проговорила мама со слабой улыбкой, словно бы нехотя. И поставила перед папой его большую суповую тарелку с золотой каймой по краю, полную золотистого куриного супа, в котором плавали клецки из пресного, как маца, теста. — Ешь, — сказала она и вернулась в кухню.

Папа встал и поддернул брюки, распустив длинный коричневый поясной ремень на две дырочки. Мартин быстро прошел на свое место, взобрался на стул и надел на голову кипу. Папа уселся во главе стола и тоже надел кипу. Мама принесла тарелку Бена и снова ушла в кухню.

— А кто его босс? — спросил Мартин.

— Ты о чем?

— Кто босс кантора?