мое бедро, и в следующий момент Алекс уже закинул на себя мою ногу. Пальцы у меня судорожно сжались, я уткнулась носом в его шею, плотно прижимаясь губами к бьющейся жилке.

– Тебе удобно? – хрипло спросил он. Как будто, если сделать вид, что ничего не происходит, это как-то изменит ситуацию. Как будто это как-то защитит нас от правды.

Даже сквозь вызванный болезнью туман в голове я чувствую, что Алекс хочет меня так же сильно, как я хочу его.

– Угум, – пробормотала я. – А тебе?

Он крепче сжал мое бедро и кивнул.

– Ага, – произнес он, и мы оба неподвижно замерли.

Я не знаю, как долго мы так лежали, но в конце концов медикаменты взяли свое. Как бы я ни была взвинчена, с этим я бороться не могу. Я уснула, а когда открыла глаза снова, Алекс уже лежал в отдалении, на другой стороне кровати.

– Ты звала маму, – сказал он мне.

– Когда я болею, то всегда очень по ней скучаю, – ответила я. Он кивнул и заправил мне за ухо прядь волос.

– Иногда я тоже скучаю по своей.

– Расскажи мне о ней? – попросила я. Алекс зашевелился и приподнялся, спиной опираясь на спинку кровати.

– Что ты хочешь узнать?

– Все что угодно, – прошептала я. – Что ты вспоминаешь, когда думаешь о ней.

– Ну, когда она умерла, мне было всего шесть лет, – сказал он, снова приглаживая мне волосы. Я молчала, решив не выспрашивать у него то, что он не хочет рассказывать, но Алекс все же продолжил. – Мама всегда пела, когда на ночь подтыкала нам одеяло. И мне всегда казалось, что у нее чудесный голос. Я даже рассказывал своим одноклассникам, что она была певицей. Или что она обязательно стала бы певицей, если бы уже не была домохозяйкой. И, знаешь… – Его рука все еще лежала на моей макушке. – Папа о ней ничего не рассказывал. Вообще никогда. Он до сих пор не может о ней спокойно говорить, его сразу срывает. Так что мы с братьями тоже никогда о ней не говорили. А когда мне было около четырнадцати, я пошел к бабушке Бетти, чтобы постричь газон и почистить водосточные трубы, и когда я зашел в дом, она сидела и смотрела старое видео с моей мамой.

Я неотрывно смотрела на его лицо: на красивый изгиб его полных губ, на то, как в его глазах отражается отсвет ночных огней, так что казалось, будто они сияют изнутри.

– Мы никогда не смотрели эти видео дома, – продолжил он. – Я даже не помнил ее голоса. Но в тот день мы с бабушкой посмотрели запись, как она держит меня на руках еще младенцем и поет старую песню Эми Грант. – Он перевел на меня взгляд. Уголок его губ приподнялся в ухмылке. – И оказалось, что у нее абсолютно ужасный голос.

– О какой степени ужасности мы говорим? – уточнила я.

– Ну, Бетти пришлось остановить запись, потому что она так смеялась, что у нее чуть не случился сердечный приступ, – сказал он. – И мама определенно знала, что она отвратительно поет. На записи же слышно, как Бетти хохочет, пока снимает ее на камеру, а мама все оборачивалась на нее, широко улыбаясь, но продолжала петь. Я думаю, это многое о ней говорит.

– Похоже, она бы мне понравилась, – сказала я.

– Знаешь, большую часть своей жизни я воспринимал ее как какой-то абстрактный семейный ужас. Я имею в виду, в основном я запомнил только то, что она умерла, и папа чуть не сошел от этого с ума. Помнил, как он боялся, что теперь ему нужно вырастить нас в одиночку.

Я кивнула. Это имело смысл.

– И когда я о ней думаю… – он помедлил. – Я думаю о ней скорее как о поучительной истории, чем о настоящем человеке. Но когда я вспоминаю то видео, я думаю, как сильно ее любил папа. И это гораздо приятнее. Думать о ней, как о человеке, а не как о концепции.

Мы затихли. Затем я протянула руку и накрыла ладонь Алекса своей.

– Думаю, она была замечательной, – сказала я. – Раз ей удалось создать такого человека, как ты.

Он сжал мою ладонь в ответ, но не произнес ни слова, и в конце концов я снова провалилась в сон.

Следующие два дня прошли словно в тумане, а затем мне стало гораздо лучше. Я еще не окончательно выздоровела, но чувствовала себя бодрее и мыслила куда более ясно.

Мы больше ни разу не лежали, отчаянно стиснув друг друга в объятиях. Просто смотрели старые мультфильмы, сидя на кровати, вылезали к пожарной лестнице, чтобы позавтракать на свежем воздухе, пили вечерний чай на диване, слушая традиционную норвежскую музыку, и каждый раз, когда на телефоне у Алекса звонил будильник, я принимала свои таблетки.

Прошло четыре дня. Затем пять. Я была уже достаточно здорова для того, чтобы сесть в самолет и улететь из страны, но было уже слишком поздно, так что об этом мы даже не заговаривали.

Мы друг друга даже больше не касались. Разве что иногда случайно соприкасались рукой или ногой, а иногда Алекс стремительно тянулся ко мне через весь стол, чтобы не дать опрокинуть тарелку или стакан с водой. По ночам, когда Алекс засыпал на противоположной от меня стороне кровати, я часами лежала без сна, вслушиваясь в его неровное дыхание. Мне казалось, что мы два магнита, которых неостановимо притягивает друг к другу.

Я знала, что это плохая идея. Лихорадка просто ослабила мою естественную защиту, и на Алекса, видимо, это тоже повлияло. Но мы с ним абсолютно друг другу не подходим. Может, между нами есть и любовь, и влечение, и нас объединяет общая история, но на деле это значит лишь то, что мы потеряем слишком многое, если попытаемся перевести нашу дружбу в новое русло.

Алекс хочет жениться, завести детей и купить дом, и ему нужен кто-то вроде Сары. Кто-то, кто поможет ему построить жизнь, которую он потерял, когда ему было всего шесть лет.

А я хочу свободы, хочу множество спонтанных поездок и захватывающих новых отношений, хочу каждый новый сезон проводить с новым человеком и, возможно, я вообще не хочу хоть когда-нибудь остепениться и осесть на одном месте, уйдя в тихую семейную жизнь. Единственная надежда сохранить наши с Алексом отношения – это придерживаться той платонической дружбы, которая всегда у нас была. Пять процентов «а что, если» неудержимо ползли вверх все эти годы, но пришло время их подавить. Забыть о всяких «если»