ни казались бы, на первый взгляд, некоторые черты народных нравов и характера, будущее России не должно вызывать опасений, доколь в народе будут жить его идеалы, и он не поддастся искушениям лжеучений, смущающим западный пролетарий.

Наконец, Достоевский бесповоротно осудил социализм, в котором с исключительной прозорливостью разглядел не только «вопрос четвертого сословия»5, но антихристианское учение, подменяющее идею Богочеловечества – проповедью человекобожества.

Таков едва ли не весь обвинительный материал, собранный врагами Достоевского, зачислявшими его в ряды ретроградов и даже «изуверов».

А между тем, если некоторые члены его политического символа веры и могли вызывать возражения и поправки, то разве современная русская действительность не показывает, насколько он в своих воззрениях стоял ближе к истине, чем его враги? Но это признание последовало не ранее 25-й – 30-й годовщины его смерти, т. е. после того, как на Руси отшумела «репетиция» великой ее революции (1905 г.) и передовая либеральная партия русской интеллигенции сочла нужным пересмотреть свою тактику и в этой области произвести «смену вех».

Остается упомянуть еще, что на пороге вечной жизни наш писатель был все же осчастливлен ласковою улыбкою «судьбы»: я имею в виду оглушительно шумный успех публичной речи Достоевского на пушкинских торжествах 1880 года.

На этот раз все грамотное русское общество, пославшее своих представителей на церемонию открытия памятника Пушкину, как бы демонстративно взяло под свою защиту любимого романиста и учителя жизни от несправедливостей кружковой интриги и тирании либеральной идеократии, что является редким примером опережения массами профессионалов в деле оценки писательских заслуг.

Разумеется, оторопевшая перед «гласом народа» либеральная критика не замедлила «взять реванш», после того, как цветы пушкинских торжеств облетели и огни догорели: опубликованная речь Достоевского встретила с ее стороны далеко не тот прием, какой был ей оказан на торжествах в Москве. Но зато после мартовской трагедии 1881 года, до которой Ф. М. не суждено было дожить, начался уже неуклонный рост литературной его славы, не остановившейся и в наши дни.

Я кончил.

Интересно знать, какое впечатление производит на сегодняшнего человека изумительная речь Достоевского?

Чем объяснить столь упорную его беспощадность к своей жертве?

Разумеется, тысячи и даже миллионы людей могли почитать себя несчастнее его, но многие ли из них обладали столь богатыми данными для того, чтобы, не говорю уже – завоевать блестящее положение, но хотя бы создать обеспеченную и спокойную жизнь?

И многим ли выпадала на долю столь исключительная посмертная слава, будто подчеркивающая участие чьей-то злой воли в преследовании Ф.М. на его жизненном пути?

Чьей же, однако, может быть эта воля?

Индусский иогизм, несомненно, отнес бы несчастья Достоевского за счет унаследованной от прежних воплощений «тяжелой кармы».

Современный европеец-атеист нашел бы в них новое доказательство отсутствия в мироздании разумного и справедливого начала.

Но что же открывается нам, христианам, изумительною биографией Достоевского?

Разумеется, прежде всего, мы признаем «неисповедимость путей» Господних.

Но в том и дело, что вся история жизни и трудов этого писателя как бы построена по одному, последовательно проводимому плану, что настойчиво бросается в глаза, словно поощряя нас к попытке расшифровать этот план.

Все на свете творится по Божьему произволению, соизволению или попущению: в самом деле, не дьяволом же управляется мир? Но воля Всеблагого может быть только благой, и не представляет ли биография Достоевского яркого доказательства тому, что Господь посещает в этом мире испытаниями тех, кто пользуется особым Его благословением?

Мы не знаем ни одного случая в жизни Ф.М., когда вера его в Господа Всемогущего поколебалась бы хоть на одну минуту.

А с другой стороны, его глубокое убеждение в спасительном действии страдания на человеческую душу носит гораздо более глубокий и мистический характер, чем взгляд некоторых рационалистов, видящих в страданиях лишь суровое орудие для развития в человеке твердой воли, готовности к борьбе и прочих цивических добродетелей6.

Откровенно сознаюсь, – самою труднопроницаемою тайною достаточно загадочной души великого писателя для меня всегда было и остается именно вот это поклонение его страданию, но думаю, что вытекает оно не только из наблюдений над внешним миром, но, главным образом, из личного внутреннего опыта.

И если это так, то и вся биография многострадального Федора Михайловича приобретает смысл, как одно из бесчисленных проявлений глубочайшей, нечеловеческой мудрости, пред которою наше элементарное понимание «справедливости» меркнет, как убогий свет лампады пред пламенем вечной зари.

Вас. Немирович-Данченко

Достоевский – апостол униженных и оскорбленных

I

Я только что вернулся из Константинополя, 19-го февраля 1878 г. Громадный луг Айс-Майноса с серыми рядами русской гвардии, весь в дворцах и минаретах, царственный призрак Византии, ее поросшие мхом древние стены Семибашенного замка на севере, лазурное зеркало Мраморного моря и шесть английских броненосцев, присланных королевой Викторией, – остановить победителей у ворот Царьграда…

Радостный Игнатьев…

– Мир, мир! Тридцать пять тысяч квадратных верст у турок отняли… Черногория вчетверо увеличена. – Сербия – независима с новыми территориями. Границы Болгарии у Люле Бургаса… Мы получаем…

И так далее.

До сих пор в моих ушах, когда я вспоминаю об этом дне, гремит торжествующее ура тридцати тысяч солдат, стихийной бурей всколыхавшее все кругом, ворвавшееся в улицы замкнувшегося Стамбула и через Босфор перекинувшегося на Азиатский берег…

Я рассказываю об этом А.Н. Майкову1. Мы собрались у него на углу Садовой и Екатерингофского (если меня не обманывает память – ведь тому прошло уже более полувека!)…

– Вот-вот! – слышится радостное Аполлона Николаевича… – Россия как всегда… Как во времена Олега, прибила свой щит к вратам Византии и пощадила врага… Мощная, великодушная…

– За чей счет?

Послышалось из темного угла…

Все оглянулись туда.

– За чей счет, спрашиваю?

Вышел оттуда весь дрожащий, бледный Ф.М. Достоевский.

– За счет народа, который на эту кровавую ниву принес неисчислимые жертвы и лишен последнего праздника отслужить благодарственный молебен в Св. Софии… Подумаешь, чего испугались. Шести английских броненосцев! Кого бы они громить могли? Константинополь, который пришли спасать… Да? Что ж мы не могли запереть Дарданеллы и Галлиполи – и англичане оказались бы в мышеловке!.. А я вам говорю…

Федора Михайловича нельзя было узнать.

Он точно вырос. Обычно тихий голос – окреп. Он поднял руку, точно грозя кому-то.

– А я вам говорю… О, дай мне Бог быть плохим пророком… Не великодушие – а малодушие… И вот – я отсюда вижу, как Австрия уже подсчитывает свой куртаж на русской и славянской крови. Для нас эти шесть броненосцев – перст указательный. Сообразить, что мы не рискнем идти дальше… Кончена боевая слава России.

– Как кончена? После целого ряда побед?

– Мы стерли их,