современного ему подполья, но пророчески начертал и подполье будущее, советское. Своим романом он сказал:

– Вы узнаете их по безграничному презрению к своему народу и к своему отечеству.

– Вы узнаете их по легкому отношению к человеческой крови.

– Они принесут в человеческое общество вражду и ненависть, исступление и жестокость, и вся их «работа», как пощечина, будет гореть на лице Человека.

– Нет и не может быть в их обществе уважения к Личности, и они сделают все возможное и все невозможное, чтобы выгнать из России Бога и заменить его политической, партийной полицией.

Г. Г. САтовский-Ржевский

Три пророка

Из числа русских людей, которых можно было бы назвать современниками Достоевского, в живых сохранилось немного. Но многим, конечно, известна характерная черта из жизни русского образованного общества, связанная с именем великого писателя, душевидца и провидца.

Федор Михайлович не любил и избегал, насколько мог, публичных выступлений. Но каждый раз, когда, уступая настойчивым просьбам собратьев по перу или общественных благотворителей, он выступал на эстраде, эти «явления народу» становились настоящими событиями нашей национальной жизни.

О прогремевшей на всю Россию речи его во дни «пушкинских торжеств» в Москве, по случаю открытия памятника нашему бессмертному поэту, говорить не буду: об этом выступлении Ф. М. следовало бы сказать слишком много. Но каждый раз, выступая на литературных вечерах в качестве чтеца, Ф. М. произносил одно и то же стихотворение: пушкинского «Пророка».

Кто помнит эти чтения, единогласно свидетельствуют, что по силе произносимого ими впечатления на слушателя, ни русская сцена, ни эстрада никогда ничего равного не давали. Чтец буквально преображался. Его огненные глаза на бледном лице метали молнии. Голос – обычно глухой и даже несколько хриплый, – звучал в эти минуты то как раскаты отдаленного грома, то внезапно падал до страстного шепота.

А публика? О, она буквально неистовствовала, – хотелось бы сказать, если бы это слово было совместимо с чисто религиозным экстазом, охватывавшим слушателей. Можно было думать, что сама русская душа раскрывалась навстречу огненному слову чтеца-пророка.

И вот Достоевского не стало.

Получивший поздно всероссийское признание писатель после смерти собрал на свои похороны весь Петербург, в лучшем смысле этого слова. За его гробом нескончаемою лентою двигались несметные толпы народа, включившие и крупных сановников, и генералов, и артистов, и писателей, и бедных студентов, и юных курсисток, и даже сострадальцев несчастного Мармеладова.

Забыв разделявшую их рознь, низко опустив головы, шли, держась об руку, члены осиротевшей семьи русских писателей, которые, проводив старшего собрата до места вечного упокоения, объединились в импровизированном собрании, на котором вынесли единодушное решение:

В знак великого уважения к памяти покойного, никогда более на литературных вечерах пушкинского «Пророка» с эстрады не читать.

Чтобы не профанировать впечатление, какое создавал своим чтением этой вещи Ф. М. Достоевский.

Так и не слышало русское общество с тех пор этого гениального произведения в публичном исполнении, доколе на его горизонте не взошла звезда Федора Ивановича Шаляпина, нарушившего этот священный запрет своим публичным исполнением «Пророка» в музыкальном оформлении.

И снова пред русским культурным обществом воскрес бессмертный образ врезавшихся в его душу и память великих «пророков» Пушкина и Достоевского, и снова национальная наша душа раскрылась навстречу огненному слову великого певца-художника.

Не знаменательно ли? Это воскресение произошло как раз в то время, когда оба гения русского художественного слова, и Пушкин, и Достоевский, после долгих лет непонимания или неполного понимания их мятущимися русскими людьми, – были до конца поняты и оценены нами, став навсегда законными «властителями дум» лучшей части русского общества?

Мне, свидетелю прекрасных дней начала Шаляпинской славы, не доведется услышать вновь «Пророка» в его исполнении.

Случайно ли судьба послала встречу с ним русской эмиграции на чужбине, когда все мы только и мечтаем о воскресении «народа-богоносца», «народа-пророка» в семье других народов, – великого русского народа!

Н. Резникова

Ф. М. Достоевский. Литературный очерк

Достоевский в своем творчестве подходил к жизни, стремясь не к одному художественному изображению ее, но с желанием вскрыть ее призрачность. Земная реальность для него покрывало, за которым скрывается истинная реальность чувств и вещей. Этим объясняется то, что Достоевский любит и интересуется натурами, сомневающимися в реальности мира, живущими напряженно-эмоциональной жизнью, поступки которых большинству кажутся странными, почти безумными.

Внутренняя мистика Достоевского приближает его к Гоголю, но никогда он не пытается воплотить в своих произведениях что-либо от мира сверхъестественного. Пророческая интуиция великого писателя позволяет ему рисовать явления внешнего мира в столь призрачном виде, что произведения его постепенно находятся в двух планах: обычном и небывалом. Действительность в произведениях его так часто сплетена со снами, как это возможно для некоторых натур лишь в настоящей жизни.

Очень хорошо сказал один критик о Достоевском: «Его трагические романы раскрывают мир не в образе постоянства призрачной «правды каждого дня», но как непрерывное пение исключительных страстей и исключительных поступков»1.

Фабулы романов Достоевского насыщены событиями исключительными, чувствами огромными. Всю жизнь свою относился он к литературе с напряженной страстностью, видел в ней подвиг, возможность путем писательства раскрыть религиозную истину.

– Для писательства страдать надо, страдать, – сказал Достоевский знаменитую свою фразу, прослушав стихи начинающего тогда поэта Д. С. Мережковского2.

Слова Пушкина: «Служенье муз не терпит суеты: прекрасное должно быть величаво»3 – символ литературной веры Достоевского, но он сознательно отказывается от легкости стиля, охваченный ненасытным душевным беспокойством. Сердце его жжет проблема преодоления мирового зла и неразрывно связанная с ней проблема свободы человека.

Чутьем настоящего тайновидца Достоевский разгадал внутренний сатанизм революции, недаром посвящен ей пророческий роман «Бесы». Он видел, что не плоская мудрость гуманизма, а бесовская сила сатанинского отрицания Бога составляет главный энтузиазм революции. Великие беды предвидел Достоевский от «бесовских» настроений революции, и спасения ищет он в стихии народной веры, убежденный в том, что русский народ-Богоносец4 не может долго находиться под властью злого соблазна.

Образ демона революции, образ пошлости духа гениально запечатлел Достоевский в «вечном лакее» Смердякове, но немало других демонов знает великий писатель. Самый страшный из демонов, соблазняющих души его героев, демон гордости и демон страстности.

Женщина у Достоевского всегда заражена тем духом неистовства и беспокойства, которым мучимы его мужчины. Грушенька и Настасья Филипповна страдают бешеной страстью. Катерина Ивановна и Лиза мучаются от противоречий непреклонной гордыни своей души. Но бунтовщиков Достоевского, так же как бунтовщиц, неизменно ожидает гибель. Достоевский раскрывает в произведениях и образах своих бесплодие бунта и утверждает необходимость гармонии. Отсюда общественно политический консерватизм Достоевского, пламенная защита устоев и национальной государственной жизни. Это все необходимо как