– Я давным-давно бросил курить. В Лос-Анджелесе линчуют и за меньшее. Но я сохранил эту реликвию. Вроде как ты берег тот дурацкий пенни. Бензин, однако, мне пришлось купить.

Он щелкнул зажигалкой. Вспыхнул язычок пламени. До меня вдруг дошло, что все происходящее – это всерьез. Меня не удивляло, что Хендрик готов убить Омаи или меня, что он скрывал от меня, где Мэрион. Вступив в Общество, я скоро понял, на что он способен. Удивляло другое: то, что он готов рисковать собой, подвергнуться реальной опасности, быть в двух шагах от огня.

– Омаи! – заорал я. – Омаи! Омаи! Беги из дома! Скорее!

Тут все и случилось.

Все произошло одномоментно. Все кривые моей жизни сошлись в одной точке.

Я рванулся к Хендрику, но тут ночную тишину разорвал звонкий голос:

– Стой!

Конечно, это была Мэрион.

Хендрик на миг замер. Он вдруг показался слабым и беззащитным, как заблудившийся в лесу малыш. Взгляд его перебегал с Мэрион на меня и обратно. В ту же минуту из дома выскочил Омаи. Он был босиком и нес на руках свою престарелую дочь.

– Полюбуйтесь-ка на них! Ну не прелесть? Дочки-папочки! Вот в чем ваша слабость. Вот в чем разница между нами. Вы мечтаете быть похожими на них. На однодневок. Я не хотел этого никогда. Еще до того, как я сколотил свое первое состояние, задолго до того, как я продал свой первый тюльпан, я уже знал, что единственный способ оставаться свободным – ни к кому не привязываться.

Прогремел выстрел. Он грянул как гром с небес. Лицо Мэрион отвердело – да, отвердело, точно орех, – но ее глаза блестели от слез, а руки дрожали.

Она попала в цель. Из плеча Хендрика черными струйками потекла кровь. Но он поднял канистру и опрокинул ее на себя.

– Под занавес выясняется, что Икаром-то был я. Он уронил канистру и поднес зажигалку к груди.

Мне показалось, что за миг до того, как полыхнуло пламя, на его лице мелькнула слабая улыбка, едва заметный знак умиротворения. Его огненная фигура, шатаясь, двинулась прочь от дома. Он брел по траве к океану. К обрыву.

Он с трудом продирался свозь буйные заросли на краю обрыва. Трава под ним задымилась. Рассыпавшиеся искры рдели в темноте сонмом крошечных светлячков. Он все шел и шел, не останавливаясь и ни разу не вскрикнув от боли. Упрямо, как заведенный, ковылял вперед. Исполненный самоубийственной решимости.

– Хендрик? – окликнул я его почему-то с вопросительной интонацией. Наверное, потому, что даже в последние свои мгновения он все еще был для меня загадкой. Я долго жил на свете, но, сколько ни живи, всегда найдется что-то, способное тебя поразить.

– Ну надо же, – бормотал Омаи. – Надо же, надо же…

Он был добрым человеком, и ему хотелось помочь несчастному. Он опустил дочь на траву.

– Нет! – резко бросила Мэрион. Она по-прежнему сжимала в руке пистолет. Я понял, что Хендрик для нее – не только тот, кто приказал ей меня убить, но и тот, кто плюнул в лицо ее матери, тот, чьи кишки она когда-то мечтала увидеть. Он – избежавший мести Уильям Мэннинг. Он – каждый, кто обидел ее за те годы, что мы не виделись, а таких, я не сомневался, было предостаточно. – Оставь его. Ублюдок несчастный. Не подходи. Стой, где стоишь. Оставь его.

И мы его оставили. Вокруг стояла тишина. Ни машин, ни прохожих. Единственный свидетель – вечно обращенная к нам одной стороной зевающая луна. Да еще Хендрик – бредущий горящий факел. Он все шел и шел – и вдруг пропал. Исчез. Земля, озаренная отсветами пламени, внезапно погрузилась во тьму. Хендрик упал. Вот только что шел, и вдруг в один миг, в неразличимую долю секунды, его не стало.

Мир, в котором Хендрик был жив, превратился в мир, в котором он мертв. Этот переход из одного мира в другой свершился тихо и незаметно, под шепот волн, где-то вдалеке плещущих о камни.

Так же как смерть приходит в один миг, жизнь тоже длится всего лишь миг. Ты просто закрываешь глаза, и все пустячные страхи рассеиваются сами собой. Освободившись от страхов, ты, обновленный, спрашиваешь себя: кто я? Если бы я мог жить без ненужных сомнений, что я стал бы делать? Если бы я стал добрее, не опасаясь быть обманутым? Если бы отдался любви, не опасаясь, что мне причинят боль? Если бы смог наслаждаться сегодняшним счастьем, не думая о том, что завтра буду о нем тосковать? Если я смог бы не бояться, что время идет и беспощадно крадет у меня тех, кто мне дорог? Что я стал бы делать? О ком заботиться? За что сражаться? По каким пошел бы тропкам? Чем позволил бы себе наслаждаться? Какие тайны своей души разгадал бы? Короче, как бы я жил?

Мэрион.

Моя дочь. Дочь Роуз.

Она все та же маленькая девочка.

Такое часто слышишь от окружающих. Про детей, ставших взрослыми. Но про Мэрион я этого сказать не мог. Она больше не была маленькой девочкой.

Да, она всегда была сильной. Умной. Способной на глубокое чувство. В ней всегда жила страсть к чтению. И желание – когда-то проявившееся в виде детской фантазии – добиться кровавого воздаяния тем, кто причинил ей зло.

Но теперь у нее появилась масса новых качеств.

В конце концов, каждый из нас не тот, каким появился на свет. Мы – те, кем мы стали. Мы – то, что делает из нас жизнь. А на долю моей Мэрион, родившейся четыреста лет назад, выпало слишком много испытаний.

К примеру, она боялась Авраама. У нее был «пунктик» насчет собак. Я не решался спросить, откуда он взялся.

Аврааму она понравилась сразу же, как только мы забрали его от собачьей няни, которая присматривала за ним в мое отсутствие, но Мэрион садилась от него подальше и опасливо поглядывала в его сторону.

Она честно рассказала, чем занималась до моего появления.

О местах, где ей довелось жить, помимо Лондона, Гейдельберга и Лос-Анджелеса. О Руане, первом за пределами Англии городе, где она поселилась и откуда перебралась в Бордо. Язык она знала, а оба этих города ассоциировались у нее с Монтенем, что и определило ее выбор. В относительно недавние времена к списку добавились Амстердам, Ванкувер и Шотландия. В Шотландии она прожила лет сто, начиная с 1840-х. Переезжала с места на место. Хайленд. Ист-Ньюк, что в области Файф. Шетландские острова. Эдинбург. Стала ткачихой. Завела ткацкий станок.

– Я и сама превратилась в передвижной ткацкий станок, – добавила она со смешком, а смеялась она нечасто.

Она сидела на циталопраме: боролась с депрессией.

– Я от него тупею, но без него мне никак.

По ее словам, ей постоянно снились странные сны и часто накатывали приступы паники. Порой очередная паническая атака наступала из-за страха нового приступа. Порочный круг. Такой приступ случился с ней в самолете, на обратном пути из Австралии; я не обратил бы на него внимания, если бы она вдруг не окаменела в своем кресле.

Австралию мы покинули без происшествий. Она прилетела туда отдельно от Хендрика, а поскольку его тело еще не обнаружили, никаких вопросов к нам не возникло. Перед поездкой в Австралию он, разумеется, обзавелся новыми документами, так что его в некотором смысле вообще не существовало. Хендрик всю жизнь так мастерски маскировался, что и свою смерть превратил в неразрешимую загадку.