Руй Диас чуть повернул голову и взглянул на тех, кто сидел у стены монастыря: он как будто осмыслял услышанное. Потом сделал знак Муньо Гарсии, присоединившемуся к ним.

– Я всего лишь хотел сказать вам, сеньор, что ваш меч – в целости и сохранности. И вы получите его, когда освободитесь.

В глазах франка мелькнула искорка оживления.

– Когда же это будет? И во что станет?

– Это не моего ума дело, сеньор.

– Вот как?

– Именно так. Я состою на службе у эмира Сарагосы. Ему принадлежит право определять выкуп за вас… – Он взглянул на остальных пленников. – И за ваших людей.

Беренгер хмыкнул мрачно, насмешливо и даже не сказал, а словно сплюнул:

– В сражении я твоего эмира что-то не видел… Брат его, Мундир, был там. Но сумел уйти к себе в Лериду. А Мутаман – нет.

– Он был рядом, наблюдал за всем с холма.

– Не очень-то рядом, насколько я знаю.

– Для этого у него есть я.

– Вот именно. Для этого у него есть ты.

Руй Диас почувствовал, что начинает злиться, – а это было неправильно. Не те обстоятельства. Не надо выказывать досаду перед Беренгером Рамоном, будь он хоть тысячу раз его пленник. Сидел бы на месте графа Барселонского такой же простой рыцарь, как он сам, Руй Диас немедленно отпустил бы его и отдал бы ему меч, чтобы потом когда-нибудь убить в соответствии с самыми строгими законами войны. Но сейчас это было невозможно.

– Тогда, в Аграмуне, вы назвали меня и моих людей оборванцами, – сказал он, глядя на графские сапоги с золочеными шпорами. – А сейчас мы с вами обуты одинаково. – Он показал на свои. – Я редко их снимал с того дня.

Граф смотрел на него с боязливым любопытством:

– И что ты хочешь сказать этим?

– А то, что все на свете сводится к тому, ради чего человек обувается – на балу плясать или на войну идти… Я, например, – ради куска хлеба, как вы верно заметили.

– На службе у мавров, – заметил граф. Не без яду.

Руй Диас простодушно улыбнулся:

– Не я первый, сеньор, не я последний. Не вы ли сегодня вышли против нас бок о бок с маврами?

– И не в добрый час я это сделал.

Больше не о чем говорить, понял Руй Диас. Нужно время, чтобы граф Барселонский справился со своим позором, – никакое уважение не поможет забыть его, никакие утешения не сгладят. Слишком сильно для одного дня задета его гордость.

– Могу ли я что-нибудь сделать для вас?

– Можешь. Убирайся к дьяволу вместе с твоими маврами, твоей поганой битвой и гадостным вином.

– Поганой битвой?

Внезапно и вопреки его воле Руй Диас почувствовал, как все тело пробила молния ярости. В два стремительных шага подойдя к Рамону, он ухватил его за нагрудник и рывком вздернул. Поврежденной рукой показал на воронов и других стервятников, которые все более многочисленными стаями кружили над полем недавней битвы:

– Здесь сложили головы две тысячи отважных воинов – ваших и моих. У них были дети, жены, отцы и матери, которые ждут их и пока не знают, что они убиты… Мавры они или христиане, но все одинаково заслуживают уважения.

Он вплотную придвинулся к франку, так что почти коснулся его лица. Граф невольно отпрянул, и на лице его отразился испуг.

– И вы осмеливаетесь назвать их погаными? – забыв учтивость, напирал Руй Диас.

Беренгер отступал, силясь высвободиться, меж тем его подчиненные вскочили в негодовании и были готовы броситься к нему на помощь. И исполнили бы свое намерение, если бы стража не обнажила мечи. Руй Диас показал на них кинжалом, который успел вынуть из ножен:

– Бога благодарите, что я не приказал отрубить головы и вам, и вашим людям и развесить их на ветвях этого дуба.

Беренгер Рамон едва переводил дыхание. Теперь он был совсем неподвижен. Зрачки его расширились, от него исходил кисловатый запах – земли и страха. Руй Диас спрятал кинжал. Он знал, что в такие мгновения может убить, и сдерживался с таким трудом, что сводило мышцы.

– Откроете рот, сеньор граф, лишний раз вздохнете, моргнете или бровью шевельнете, – Богом всемогущим клянусь, я вас зарежу, – прошептал он ему на ухо.

И тьма, застлавшая его глаза, заставляла поверить в это.

Было холодно. Северный ветер шевелил невидимые в темноте кусты, гудел негромким эхом в выемках скал. Долгий день шел к концу.

– Спасибо, Лудрик. Я многим тебе обязан.

С вершины холма Руй Диас и эмир Мутаман смотрели, как ночная тьма завладевает землей и небом. Вкопанные в землю перед дворцом смоляные факелы сзади освещали их и позволяли разглядеть в отдалении неподвижных часовых. Эмир и его полководец, завернувшись в одеяла, стояли рядом. Вели беседу.

– Я всего лишь выполнил свою работу, государь. Как все.

– Теперь ты видишь, что я был прав? Это сражение было необходимо.

– Не уверен в этом. Однако все прошло хорошо, и, значит, хорошо, что оно было.

На востоке линия горизонта уже исчезла – там небо стало черным, и с каждым мигом звезд становилось все больше. На западе между небом и землей еще оставалась узкая, меркнущая полоска света, медленно менявшего цвет с янтарного на темно-синий. И, кропя черноту россыпью красных точек, блистало бесчисленное множество костров.

– Вы позволите, государь, говорить с вами откровенно? – спросил Руй Диас. – Откровенность почтению не помеха.

И увидел в полутьме, как опустилась и поднялась голова эмира.

– Сегодня ты можешь говорить так, как тебе заблагорассудится.

Но Руй Диас все еще сомневался.

– Мы были на грани поражения, – признался он наконец. – В полушаге от разгрома.

– Знаю. Я видел это, – непринужденно ответил эмир. – Имеешь в виду эти бесплодные атаки – одну за другой?

– Я был уверен, что мы не сумеем прорвать их строй.

– И тем не менее не оставлял попыток.

– Выбора не было… Все решилось благодаря Якубу аль-Хатибу. Он не ослаблял напор своей пехоты, давая нам время перестроиться и ударить снова.

– Достойный человек, – сказал Мутаман.

– Этого мало. Он – воин.

Глаза эмира отблескивали красным. Он улыбался.

– Мы с тобой не столь уж сильно разнимся, а?

– Это так, государь. Не столь.

– Мы исповедуем разную веру, но оба – дети одного и того же меча и одной и той же земли.

Помолчали. Глядя на бесчисленные огни костров, вокруг которых сотни людей лечили свои раны и вспоминали подробности минувшего дня.

– Ошибается тот, – сказал вдруг Руй Диас, словно про себя, – кто воюет, надеясь только на победу.