Мутаман как будто задумался над этим:

– Надо воспитывать в себе и готовность к поражению? Это ты хочешь сказать?

– Да.

Снова повисло молчание. Потом Руй Диас произнес бесцветно и тускло:

– Четыре атаки, государь. И до последней я не верил, что мы победим.

– Тем не менее ты не сделал и намека на отступление.

– Отступление может обойтись дороже, чем самая кровопролитная атака.

– Знаю… Говорю же – я наблюдал за тобой. В клубах пыли мелькало твое знамя: то приближалось к вражеским шеренгам, то удалялось от них… А твои люди теснились вокруг, перестраивались и бросались в новую атаку.

В наступившей тишине слышно было лишь, как потрескивают факелы и посвистывает ветер в скалах.

– Ты начинай-ка думать о Валенсии, Лудрик… О землях, лежащих к востоку. Я думаю, сейчас самое время присоединить их к моим владениям. Что скажешь насчет весеннего похода?

– Можно будет, государь, – ответил, поразмыслив, Руй Диас.

– Начни с похода на Мореллу, к примеру. Я желаю, чтобы там не осталось ни одного несрубленного дерева, ни одного несожженного дома, ни одного человека, оставленного в живых или не уведенного в рабство. Дай им прочувствовать страх Божий и свой собственный – и так, чтобы не знали, кто приводит их в больший трепет… Тебе по силам это?

– Да.

Эмир долго смотрел на костры, усеявшие гладь долины. Потом снова обернулся к кастильцу:

– Как твоя рана? Помогли травы, что я послал?

– Да. Теперь почти не болит, и я могу свободно двигать рукой.

– Отрадно слышать… Могу ли теперь и я говорить с тобой свободно и откровенно?

– Это будет честь для меня.

– Когда ты пошел в последнюю атаку и ударил по кавалерии франков, я был уже готов галопом слететь с холма и присоединиться к тебе вместе с моими чернокожими. Ну, ты понимаешь – победа или смерть…

– К счастью, вы этого не сделали, государь.

– И ты знаешь – не потому, что испугался. Клянусь тебе памятью отца, да упокоит его Всевышний в своих садах… Но я – эмир, а судьбу государства не решает одна битва. В случае поражения я обязан был бы вернуться в Сарагосу, собрать новое войско и защищать свое право царствовать. – Он замолчал надолго. – А чтобы уйти живым, тебя пришлось бы бросить.

– Разумеется.

– В точности так поступил мой брат Мундир.

– Эмир Лериды хорошо сражался. Не посрамил ваш род, а отступил, когда ничего другого не оставалось.

– Однако граф Барселонский не стал так спешить.

– Попытался, уверяю вас, государь. И это естественно. Но ему не повезло.

Мутаман задумчиво опустил голову, и смолистый свет скользнул по его сухому острому птичьему лицу.

– Я подумаю, что с ним делать. Его хорошо содержат?

– В меру возможностей… Ночует в моей палатке, под охраной отборных воинов.

Эмира эти слова рассмешили.

– Не очень-то роскошно…

– Ничего иного предложить не могу.

– Как по-твоему, следует ли мне посетить его завтра, перед отъездом? Или лучше пусть приведут сюда?

– Не знаю, государь. В том, как эмирам общаться с графами, я совсем не разбираюсь.

Мутаман задумался. Потом нетерпеливо взмахнул рукой и плотней закутался в одеяло:

– Нет, предпочитаю вообще его не видеть. Сам занимайся им. – Он многозначительно взглянул на Руя Диаса. – Я слышал, он человек дерзкий и даже наглый, и не хочу, чтобы пришлось казнить его за это.

– Нет, это всего лишь гордость, государь. Он просто с колыбели привык повелевать. Как, полагаю, и вы.

– Ну, может, ты и прав… Я бы тоже вряд ли был послушен в плену.

– Что я должен сделать с ним?

Эмир испустил глубокий вздох, в котором чувствовались и раздражение, и нерешительность.

– Казнить его я не могу, – сказал он. – Вот если бы он погиб в бою… А сейчас… Все христианские и даже андалусийские государи назовут меня убийцей.

– Возьмете с него выкуп?

– Да это тоже не так просто, поверь… Придется держать его в плену, пока не пришлют денег, а это дело нескорое. Несколько месяцев… Не могу же я засадить в каталажку графа Барселонского.

– Можете отпустить его под честное слово.

– И ты веришь, что Беренгер Рамон, выйдя на волю, уплатит выкуп?

– Сказать, не кривя душой?

– Ну разумеется.

– Я верю, что вы от него медного грошика не получите.

– Вот и я такого мнения.

Оба рассмеялись такому родству душ и общности взглядов.

– Ты мне нравишься, Сиди.

Руй Диас, не отвечая, неловко переступил с ноги на ногу. Он не привык к таким доверительным признаниям. Тем паче – из уст монарха.

– Я все это время наблюдал за тобой, – продолжал тот. – Ты умеешь повелевать. Ты не пользуешься привилегиями, которые тебе подобают: спишь, где все, ешь то же, что и все, рискуешь наравне со всеми. Если есть хоть малейшая возможность – никогда не оставишь никого из своих на произвол судьбы. Верно я говорю?

Руй Диас пожал плечами. Отвечать не хотелось, но и не отвечать на вопрос эмира было нельзя.

– Человек, который не заботится о том, чтобы нужды его подчиненных были уважены, – сказал он после недолгого раздумья, – не должен командовать ими. Нет людей, более чутких к вниманию со стороны своего начальника.

– И потому твои люди – а теперь они и мои тоже – готовы идти на смерть по одному твоему слову или взгляду.

– Да, все они отважные воины.

– Не в одной отваге тут дело, ибо здесь, в приграничье, отвагой никого не удивишь… Но даже трус, если знает, что ты смотришь на него, дерется как лев. Это так, Лудрик, это так и никак иначе. Всевышний, который все видит и все знает, благословил тебя этим даром.

– Вы позволите – я кое в чем признаюсь вам?

– Разумеется.

– Нет человека боязливей, чем я в преддверии битвы.

В красноватом отсвете костров стало видно удивленное лицо Мутамана.

– Ты это всерьез?

– Когда я разрабатываю замысел сражения, то стараюсь представить и предусмотреть все, что может пойти не так.

– Предусмотреть – и предотвратить?

– Да, по мере возможности.

– Ты прав… И я видел, как ты делаешь это.

На горизонте погасла последняя полоска света, и стало казаться, что в небесный купол воткнули мириады серебряных гвоздиков. Эмир поднял голову, рассматривая звезды:

– Удивительный ты военачальник, Лудрик… Можешь быть грозен для врагов, неумолим к ослушникам и нежнее брата – к храбрым и верным. Ты наделен внутренней силой и жестокостью настоящего властелина. Ты суров и справедлив. И – что еще важней – ты умеешь смотреть на мир глазами христианина или мусульманина в зависимости от того, что требуется.