Его обручальное кольцо прочно сидело на пальце. Много грамм. Когда позднее в тот же день я развешивала на просушку постельное белье, мне почудилось нечто прекрасное в том, как наволочка трепетала на юном ветру. Как поглаживание по голове. Будто ветер гладил голову, когда-то лежавшую на этой наволочке. Свою подушку я оттуда забрала, но она была отмечена болезнью, так что по пути домой в Уютный уголок я выкинула ее в кучу листьев.

Точно, так и было. А я-то потом ломала голову, куда она подевалась.

Когда мы ехали домой после поминок, я сидела на пассажирском сидении рядом с Руаром, держа на коленях остатки бутербродного торта. У моих ног стояло пластмассовое ведро с букетами цветов. Его руки уверенно лежали на руле. Бу с его ненасытно любопытным взглядом куда-то убежал с крикуном Оке. Даг и Бриккен уехали в город, чтобы купить новый кухонный комбайн – видимо, чтобы заменить меня. Пока они отсутствовали, ничего не произошло. На следующий день мое возмущение еще не улеглось, однако они привезли мне каштан, как я просила. Выбирали они наспех, каштан оказался расколотый. Говорить что-либо по этому поводу я не стала.

Подобрала ли я еще один каштан после той истории с Дагом и его мотоциклом? Не помню.

Спи спокойно. Спи спокойно.

Банковская книжка Бу и то самое золотое кольцо, которое ему досталось, лежали в верхнем ящике в кухне вместе с нашими банковским книжками – моей и Дага. Кольцо моего отца оказалось пошире, чем кольцо Бу.

Семь грамм весило отцовское кольцо, сказал мужчина в ювелирном магазине. Тогда я протянула и кольцо Бу.

– Тронхеймская епархия?

– Да, – ответила я.

Еще почти пять грам. Теперь я могу позвонить доктору Турсену и записаться на прием к Кошаку.

Но я помню, как еще долго чувствовала себя безотцовщиной.

Унни

Крылья бабочки

В Уютном уголке стало так тихо. Пару месяцев хозяин не появлялся, как будто смерть – штука заразная. Эх, если бы так и было! Но потом стал приходить снова. Требовать своей платы. Звук его грубых сапог по мокрым листьям, потом по мерзлым листьям. Разрозненные, лишенные смысла воспоминания мне хотелось вырезать на круглых отполированных камнях, запереть в шкатулку, чтобы сохранить. Они продолжали жить в животе моей памяти – но не здесь. Я остервенело выдергивала из земли пропитание, словно заводная жестяная игрушка, потом сидела на зеленом деревянном стуле, таком бессмысленном, и смотрела на свои руки. Траурная окантовка ногтей, грязь от бесконечной работы, которая ничего не давала. Мой ребенок лежит в ящике в земле, белый и неподвижный.

С занемевшей спиной и открытыми глазами я ползла по жизни дальше, как собака. Все, что мне осталось – влачить свое существование на земле. Я стирала и убиралась, как обычно. Горе накрыло наш дом, словно туманом. В худшем случае мне осталось лет сорок. Четырнадцать тысяч шестьсот десять дней, начиная с сегодняшнего. Я должна как-то убить это время. Так что я перебирала кухонные шкафы. Мыла полы. Ткала занавески. Вязала прихватки. Девять дней, потом десять. Прошло семьдесят дней. Семьдесят три дня. Столько еще осталось. Поначалу ты все время смотрел на меня, Руар, но потом перестал, я даже не знаю, куда ты ушел. Иногда я видела тебя на земле рядом с трупом спиленной нами ивы.

Каждое утро один ребенок за кухонным столом. Не трое. Мне никогда не снилось, что Туне Амалия все еще с нами. Может быть, горе легче было бы переносить, если бы мне снились такие сны. Но ни разу они мне не являлись. Ее нет. Иногда я замирала на месте, не помня, что собиралась делать, с луковицей в руках. Иногда смотрела на таз с водой для мытья посуды и не могла вспомнить, зачем я здесь. Пустота. В деревне я видела людей, продолжавших жить своей жизнью. Для них лес был всего лишь темной полосой рядом с небом, необитаемый. Многие отводили глаза, когда я проходила мимо – уж не знаю, из-за Малышки, из-за хозяина, или Туне Амалии. Со временем я стала посылать в деревню тебя, Руар, после школы. Ты никогда не говорил, что тебе тяжело. Что говорил твой учитель, другие дети.

Почему для страданий существует так мало слов?

Ты жил, весь сжавшись, Руар, работал бок о бок со мной, что-то носил, шаркая тоненькими ножкамии. Ты приносил дрова, обирал ягодные кусты и грибные места, но когда я не могла придумать, что еще тебе поручить, ты просто сидел молча. Однажды я нашла твоего воздушного змея за дровами в сарае и разрыдалась тайком от тебя. Скоро и ты вернешься в землю, как и я сама, но пока еще нет, останься, пожалуйста, прошу тебя! В земле тебе больше не придется бороться за пропитание. Никто тебя не осудит. Но мне так хочется, чтобы ты еще побыл со мной.

Пусть он переживет меня.

Хозяин как тень, падающая на нас. Я видела, как ты пугался, когда на опушке леса раздавались его шаги. Пятнышко мочи размером с монетку на твоих брюках, прежде чем ты убегал прочь – дрожь, пробегавшая по всему телу.

– А что если он опять придет сегодня ночью?

Ты не смотрел мне в глаза, когда шептал эти слова, возился с дровами или с чем-то еще.

– Тогда я приду потом к тебе на вышку и заберу тебя. Обещаю.

Мы выбирали себе каждый по точке на стене, забивались в щелку или дырочку от сучка и скрывались в ней. По вечерам ты сидел один, никаких сестренок рядом с тобой. Хуже всего было перед самым засыпанием, когда твое тело почти ускользнуло в сон. Тут ты вздрагивал, широко раскрывал глаза и снова сна ни в одном глазу.

Яблони все равно зацвели. Небо стало синим, в доме раздавался звон – ты помогал мне мыть посуду. У меня самой сил не хватало – снова настали печальная весна и печальное лето, мне было несколько сотен лет, я едва таскала ноги. Ночь была как день, только более красная и приглушенная. Иногда звон прекращался, тогда я заглядывала в дровяной сарай или в дом. Ты сидел, обхватив себя тонкими руками. Твой плач походил на икоту.

Удовлетворившись, хозяин уходил домой, но всегда возвращался снова. Случалось, я уходила в лес, когда ты не видел, и билась головой о ствол дерева, пока не чернело в глазах. После этого я опускалась на землю, подтягивала колени к груди и сидела, уставившись в