– Он скоро вернется, – ответила Бриккен.

Только это. Ни слова больше.

Никто ничего не говорил, даже он сам. Вероятно, остальные знали ответ, а я не знала.

В конце концов я сама пошла за ним, чтобы увидеть все своими глазами. Долго брела среди сосновой хвои и полчищ комаров, почти отчаялась. И вдруг – прогалина, лужайка, залитая ослепительным солнцем. Блеск воды дальше в лесу, который показался мне знакомым, а в дальнем конце поляны – подгнившая избушка высоко над землей. Его охотничья вышка. Мох на ступеньках. Разномастные доски – ель, сосна, береза. Все сикось-накось. Мягкие и прохладные на ощупь, когда я тронула за нижнюю и потрясла. Казалось, вышка стоит устойчиво, но я не стала на нее залезать.

– Где ты была? – спросил меня Даг, когда я вернулась.

Словно он хотел это знать. Я не ответила, снова вышла из дома. Между деревьями блестела вода, возле этого озера я однажды прилегла. Больше никогда, пообещала я себе. Твоя жизнь принадлежит тебе. И снова не я.

Тогда кто?

Теперь я знала, как все должно быть, но не знала, когда. Временами я задавала все тот же вопрос, но сейчас имела в виду нечто совсем другое.

– Тебе обязательно надо ехать? – спрашивала я Дага.

– Да, – всякий раз отвечал он, но меня не волновал его ответ.

Мне хотелось, чтобы Руар остался дома.

В общем, все просто: женщина живет рядом с мужчиной в домике в лесу. Он ей нравится, но она ему об этом не говорит.

Вот так было со мной. И это не желало проходить. Прилипчивый ребенок, бесконечная работа по дому и не тот мужчина напротив меня за столом. Но иногда, когда мы ужинали внизу все вместе и Руар протягивал мне через стол миску с капустой, случалось, что его пальцы соприкасались с моими. Этими жалкими крошками я и питалась. Секундами томления. Каждый месяц я сперва поднималась по каменной лестнице доктора Турсена, а потом в беззвучную приемную доктора Кошака, где обязанность хранить профессиональную тайну окутывала меня, как одеялом, гарантируя мне, что таблеток хватит. Они придавали мне терпения, но ничего не меняли в моей жизни. Упавшие осенние листья. Усталость – сквозь метель и пургу, сквозь летние ветра. Упорный короед превращал в труху всю мою решимость и копал в мозгу новые тоннели. Раз за разом я просила его исчезнуть, месяц за месяцем, сезон за сезоном, но он крепко зацепился. Скоро деньги закончатся. Таблеток больше не будет, Даг обо всем узнает. И, несмотря ни на что: понадобится нечто большее.

Так много правды и так много лжи, пойди уследи. Помню последний год жизни своего отца. Пахло свежескошенной травой, шмели гудели за окном, когда он умирал от того, что начиналось, как боль в ноге. Сначала на здоровой ноге появилась дурно пахнущая рана, которая не желала заживать. На несколько месяцев он оказался в постели и все более увядал. Кожа все больше напоминала воск – как бумага, которая желтеет со временем. Взгляд размывался, становился водянистым. Грустное и странное зрелище – отец Турвид, который никогда не отдыхал, никогда не болел. Отдых. Что такое отдых для крестьянина, у которого на двери спальни всегда висит рабочая одежда? На крестьянском дворе работа продолжается круглосуточно, в любое время года. В ней нет ни конца, ни начала.

Однако крестьянские кулаки бессильно лежали на коленях. Взгляд его был затуманен грустью. Клочки волос у него на груди казались больше, когда тело ужалось. Он еще раз погладил меня по лицу.

– Теперь тебе приходится обо мне заботиться, – проговорил он, и внутри у меня все перевернулось.

– Ну да.

Я хотела, чтобы он исчез, чтобы мне не видеть этого взгляда. Заметно было, что ему очень больно.

Со временем нога почти почернела. Он лежал, весь горчично-желтый, с ввалившимися щеками и узловатыми руками. Я привезла ему еще подушки и декоративную подушку с яркими попугаями и подложила ему под голову – яркие цвета на черном фоне под головой у усталого старого мужчины. Потом я просто сидела рядом. Он молчал, уйдя в свои мысли – лежал с закрытыми глазами и выглядел спящим, даже когда не спал. В комнате пахло несвежим телом и ночным дыханием. Застоялый воздух, тепло его кожи. Мой отец ел картофельное пюре и масло ложечкой из крошечной кофейной чашки. Иногда в легких у него шуршало, говорил он экономно. Больше он не называл меня Малышка Кора. Вскоре кофейные чашки с картофельным пюре стояли у постели почти нетронутыми. Когда человек готовится к смерти, ему не до еды. На следующий день после его восьмидесятилетия мы доели остатки его торта, только он и я, и я увидела, как он умирает.

В молодости я представляла себе, что в день смерти мой отец будет до последнего забивать гвозди, ругаться или удобрять целое поле. Вместо этого он лежал неподвижно и тихо в полутемной комнате с опущенными шторами. Попугай играл красками на черном фоне у меня на коленях. Отец Турвид осторожно дышал. Словно ему выделили определенное количество воздуха, и он хотел растянуть его надолго. Время оставалось равнодушно к его желаниям.

Я склонилась над ним. Солнце трепетало в ожидании того, что должно было произойти. Тело отца охватили спазмы. И вот его уже нет.

С тех пор, как умерла мать, земля для моего отца чуть замедлила свое вращение. Ему было бы лучше, если бы мать осталась с ним, но смерти не дашь задний ход. Все получилось так, как получилось. Когда рана на ноге вынудила его сидеть неподвижно, сложив руки на коленях, начался обратный отсчет. Он просто сидел, а потом лежал. Чистые ногти, никаких дел.

Правильно, что он отправился вслед за матерью, хотя я его любила.

Помню, в тот день дождь все никак не мог собраться, воздух давил на голову, в полной панике я позвонила братьям и сестрам, Ливе и трем старшим. Мы молча стояли, разглядывая его лицо, которое помнили таким живым. Стояли в кружок вокруг постели, где он спал, где мама родила нас на свет и где отдыхала по ночам. На запястье у отца все еще тикали часы. Осы подбирались все ближе, разомлевшие от жары, но жаждущие мяса.

Через дыру в носке у меня торчал большой палец, когда ближе к вечеру я снимала постельное белье с его кровати. Лива стояла рядом и плакала. Кожей я ощущала контуры еловой планки. Солнечное тепло. Свет падал на подушку, на вмятину, оставшуюся от головы Отца Турвида.