— Вас зовут вниз.

Голос Танны чуть подрагивал, но, поскольку я не пытался сейчас смущать ее смелыми фантазиями, причиной волнения явно было что-то другое.

— Что-то случилось?

— Эррете Кавалено хочет говорить.

Хм, если вдуматься, как это звучит, ожидается что-то вроде торжественного выступления. А почему на ночь глядя?

— Не слишком ли поздний час… для разговоров?

Она не ответила, просто повернулась и пошла по коридору, даже не дожидаясь, когда я последую за ней.

Приступ гордости? Я уже замечал за помощницей бальги подобное, но не настолько явное. Похоже на то, будто женщина в одночасье вдруг заполучила некое могущество, возвысившее ее над всеми остальными. Блондин наконец-то снизошел до близости? Верится с трудом. Значит, случилось что-то куда более значимое. Неужели…

По дороге во двор я старался не думать о дурных предчувствиях. Вообще старался не думать, хотя это могло оказаться опасным, если недокровка столь чутко ловила все мои ощущения. А когда шагнул на брусчатку под шипение горящей смолы, капающей с факелов, понял, что теперь чувства можно больше не скрывать. Хотя бы потому, что при таком скоплении народа рано или поздно начинаешь вести себя как все остальные.

Их было много. Не настолько, чтобы назвать армией, но вполне достаточно, чтобы устроить в городе заварушку. Примерно пять дюжин мужчин в возрасте до сорока лет, облаченные в одинаковые черные костюмы. Вряд ли это была вся бальгерия в сборе, скорее только особо избранные, и в пользу этого предположения говорило выражение лиц собравшихся. Все стоящие во дворе выглядели опытными и умелыми бойцами. Все были сосредоточенны, не обменивались даже невинными фразами и уж тем более шуточками, подходящими к случаю. И все были вооружены, конечно же.

Два длинных ножа на каждого — итого более сотни клинков, а это уже неплохо. Можно и повоевать. В том, что грядет война, я уже не сомневался. И если блондин решил ударить по противнику первым, собранных сил может оказаться вполне достаточно. Но окажется ли этот удар неожиданным, вот в чем вопрос.

Они наверняка добирались до дома Кавалено скрытно, прячась по теням и узким переулкам. И все же из пяти дюжин людей, о чьей принадлежности к бальгерии известно всему городу, хотя бы один мог попасться на глаза лазутчикам благороднейшей из благородных. Нет, должен был. Значит, в это же самое время поместье Фьерде наверняка тоже походит на потревоженный улей. Или лишь немного запаздывает в готовности по сравнению с войском бальги, ведь тот успел начать сборы раньше.

Сборы… А кстати, зачем они понадобились? Не проще ли и надежнее было разнести приказы исполнителям? Тогда начало войны уж точно оказалось бы внезапным. Да, я бы, пожалуй, сделал именно так: заранее наказал бы солдатам быть наготове, а потом, выбрав наиболее удобный для нападения момент, отправил бы каждому условный знак. Которым мог бы стать, к примеру, большой огонь. Или что-то другое. Неважно. Нет ничего страшнее ожидания атаки, и, если бы бальга выбрал такую тактику, благороднейшая из благородных и ее люди оказались бы измотаны раньше, чем и вправду начались бы боевые действия.

Он не таится от врагов. Почему? Или самоуверен, или по-настоящему силен. Но чем?

— Время слишком позднее… — безучастно произнес блондин, появляясь наверху лестницы, ведущей с галереи во двор. — Но время не ждет.

Он спустился примерно до середины, так чтобы и находиться близко к своим соратникам, и в то же время являть собой точку притяжения всех взглядов. Он не выглядел ни торжественным, ни грозным, ни решительным: все в чертах бальги оставалось прежним, спокойным и равнодушным.

— Не все из вас были сегодня утром на площади перед кумирней. Но все вы знаете, что там произошло.

Хоть бы чуть-чуть добавил чувства в свои слова! А впрочем, может, так и надо? Может, надо оставаться именно безучастным, чтобы показать свое пренебрежение надвигающейся опасностью? Да, подобное поведение командиров тоже имеет успех. Только реже, чем пламенные речи. Намного реже.

— Эррита Фьерде выступила против меня. Против бальгерии. Против закона. А закон гласит…

Белые крылья просторного одеяния взметнулись над ступенями, и, думаю, каждому из людей, стоящих во дворе, пригрезилось, что за спиной хрупкого юноши, невесть каким чудом оказавшегося посреди ночи в доме Кавалено, высится разноцветный витраж кумирни.

— Закон гласит, что любое преступление должно быть искуплено трижды. Трое держат ответ перед законом. Первым отвечает сам преступивший. Вторым отвечает палач, исполнивший свои обязанности. И третьим всегда отвечает судия, вынесший приговор.

Как зовут этого мальчика? Глорис? А следовало бы именовать гласом божьим. Мне доводилось слышать многих людей, искусно владеющих своей речью, но никто из них не внушал такого благоговения, как скромный прибоженный из захолустного городка.

Его слова не звучали — они текли. Горячей смолой прямо в сердце.

— Никакое деяние не остается без наказания: об этом заботятся боги. Но в доброте своей и щедрости владыки небесные не разделяют преступивших между собой. Все мы дети божьи, и все мы равны перед своими родителями.

Голос журчал ручейком, ловко пробирающимся между камнями извилистого лесного русла. Проникал во все потаенные уголки плоти. Казалось, тек внутри меня вместе с кровью и постепенно становился ее частью, все большей и большей, чтобы в какое-то из мгновений заменить полностью.

— Она будет наказана, эта слабая женщина, возомнившая себя сильной. И будет наказана не за собственную гордыню, а за то, что смутила и сбила с истинного пути других людей. Тем страшнее ее вина. Тем тяжелее ее преступление. И боги однажды сожмут свою длань в кулак, чтобы покарать… Но сколько из заплутавших в чужом обмане сохранят свою жизнь к тому времени?

Он все говорил правильно. Но гораздо важнее было то, что он говорил одновременно со всеми нами и с каждым в отдельности. По крайней мере, мне казалось, что черноволосый юноша стоит напротив, близко-близко, так, что можно поймать его дыхание.

— Когда боги медлят, люди должны сами набираться смелости стать судьями и палачами. Труднее прочих приходится тому, кто отвечает последним, и я говорю вам: она виновна! Я приговариваю женщину по имени Эвина Фьерде к тому, что некогда настигнет каждого из нас. Смерть никогда не отказывается от своей добычи, и мы лишь поможем ей затравить зверя.

Чистый восторг юности, смешанный с седой мудростью опыта. Это уже не человек. Не знаю, кто именно, но Глорис, которого я видел в кумирне, и Глорис, чья речь льется на меня благословенным дождем небесным, не одно и то же. И если его преображение — дело рук божьих, я…

Готов уверовать. Сейчас и навечно.

— Я не буду лгать: вы станете палачами. Но вы станете и дланями божьими. Вы исполните то, что предначертано свыше. Ее, погрязшую в лживых горестях, уже не спасти. И кто знает, как далеко распространилась зараза, порожденная ее сердцем? Может статься, что все, волей судьбы оказавшиеся рядом с Эвиной Фьерде, ступили на путь греха. Вы узнаете их. Узнаете отступников по тому, как они вас встретят — пустыми руками и чистыми душами или наточенными клинками.