Словко подумал, что скорее всего они ходко и без приключений доберутся до родимой гавани ("Тьфу-тьфу-тьфу, конечно…").

Навстречу прошли две большие ("морские") яхты клуба "Металлист". С мачтами в три раза выше, чем у "Зюйда". С яхт помахали, потому что "Эспаду" на озере знали все. Обрадованный Рыжик с носа помахал в ответ. Он, видимо, чувствовал себя прекрасно.

Остров Шаман приближался, вырастал справа нагромождением серых камней.

Завибрировал под жилетом телефон. Звонил Корнеич.

— Как дела?

— Шаман почти на траверзе. А как с катером?

— Все одно к одному! Федя намотал на винт какую-то дрянь, чистит. Клянется, что выйдет вот-вот…

— Корнеич, нет смысла притыкаться к Шаману. Полет нормальный…

— Смотри, капитан…

Шаман оказался точно справа по борту, каменная верхушка проплыла под солнцем. Словко опять задал бизань-шкот на утку, вскинул над головой руку — салют. Рыжик перехватил одной рукой два шкота и тоже салютнул. Московкин быстро поднял над плечом сжатые пальцы — общее приветствие многих ребячьих отрядов.

Виктор Максимович посмотрел на всех по очереди.

— Какая-то традиция? — понимающе сказал он.

Скрывать было нехорошо: это означало бы, что обижаешь того, кому салютовал.

— Там камень в память об одном погибшем мальчике, — сказал Словко, снова раздавая шкот.

— А-а… Значит, плывут пионеры, салют Мальчишу…

Московкин опять поморщился:

— Это не тема для шуток, подполковник…

— Господи, да разве я шучу?! Я вполне… Я в детстве очень любил Гайдара.

— А сейчас? — вдруг звонко спросил с носа Рыжик. Он оглянулся, в волосах сверкали капли. Словко знал, что Рыжик недавно посмотрел кино "Военная тайна".

Смолянцев, улыбаясь, развел руками (и опять прочно взялся за край банки):

— Времена меняются… А что за мальчик, если не секрет?

— Не секрет, — сказал Словко. — Гимназист Никита Таиров. Сто лет назад он закопал под тем камнем свой маленький клад, статуэтку бронзового мальчика. А в девяносто втором году ее откопали наши ребята. Теперь это переходящий приз флотилии…

— Д-да… история прямо для романа, — одобрительно отозвался Виктор Максимович. — А какова судьба этого… Никиты?

— Грустная судьба, — ответил Словко, глядя прямо по курсу. — Его расстреляли в Севастополе большевики. Когда взяли Крым.

— Д-да… — опять произнес подполковник Смолянцев. — Тогда, конечно, "салют Мальчишу" неуместен…

— Отчего же? — опять вмешался Московкин. — Гайдар умел уважать противника.

— Ну, возможно, возможно… — Виктор Максимович покрепче ухватился за банку и наклонился навстречу крену, потому что яхту изрядно тряхнуло крупным гребнем. И чтобы не заметили его секундного испуга, спросил с бодрым интересом: — Значит, этот Никита как бы почетный член вашей эскадры?

— Он в списке друзей "Эспады", — отчетливо ответил Словко, смутно чувствуя, что чем-то раздражает Смолянцева. — Рыжик, потрави чуть-чуть кливер…

— И большой список? — быстро сказал Смолянцев, опять наклоняясь в наветренную сторону.

— Небольшой… Рыжик, ты как? Сильно брызгает?

— Не-а, не сильно пока…

— А кто еще в списке? Для примера. Опять же, если не секрет? — снова поинтересовался Смолянцев.

— Опять же не секрет. Например, Павлик Морозов, — с непонятным для себя раздражением сообщил Словко.

— Во как! — искренне удивился Смолянцев. — Но он же это… предатель и доносчик.

— Кто вам сказал? — сквозь зубы спросил Словко.

— Ну… общеизвестный факт…

— У нас умеют фабриковать "общеизвестные факты", — сильно морща лицо, сказал Московкин. — Полвека делали из мальчишки героя, а потом облили помоями, посбрасывали памятники. Великому пролетарскому вождю памятники на всякий случай пооставляли, а мальчишку растоптали. А вся его вина была в том, что от души поверил в светлое будущее. Ибо светлого настоящего вокруг не было…

— Ребята хотели спасти его памятник в городском сквере, да не успели, — сказал Словко.

— Ну… я не смею спорить, — поспешно сказал Смолянцев. — Только непонятно. Как сочетаются Павлик Морозов и гимназист Никита?

— Нормально сочетаются, — с нарастающим ожесточением сказал Словко. — Оба погибли за то, во что верили. Оба ни в чем не виноватые… А еще ни в чем не виноватый Тёма Ромейкин. Он умер десять дней назад на операции, когда в районе отключили свет… Он такие стихи писал… — У Словко вдруг засел в горле шершавый комок. И сразу застучало в голове: "Время ветра жмет на паруса…" На паруса, кстати, жало все крепче. Московкин с гика-шкотом в кулаках сильно откидывался назад, откренивал. Да и Словко сдвинулся ближе к наветренному борту. Смолянцев поелозил на банке и сочувственно сообщил:

— Да, я читал. Это ужасно… Но все же это случайность. А вот когда всякие сволочи делают детей разменной монетой, чтобы разжигать ненависть между людьми. Например в Беслане… Хорошо, что из тех гадов, захвативших школу, почти никто не ушел живым…

— Очень плохо, — кривясь, как от боли, возразил Московкин. — Теперь некому рассказать, кто затеял эту подлость. Один оставшийся плетет на суде что-то невнятное…

— Разве не ясно, кто? — вскинулся Смолянцев. — Те, кто хотели посеять ненависть между ингушами и осетинами! И добились своего! Родственники погибших никогда не простят убийц…

— Это все общие слова. Хотя и правильные, — с болезненной натугой сказал Московкин. — Ненависть… Не простят… Вот пример с другой школой, в Шатойском районе Чечни. Ее директора и завуча год назад расстреляла группа некоего Рудольфа Пульмана, командира разведгруппы федералов. Вместе с другими пассажирами гражданского грузовичка. Думаете, ученики той школы когда-нибудь простят ?

— Это совсем другое дело! — почти закричал подполковник Смолянцев и даже на миг перестал цепляться за банку. — Пульмана и его товарищей оправдал суд! Их никто не смеет называть преступниками!

— Вот это и дико, что оправдал, — не уступил Московкин.

— Они выполняли приказ. Приказ для военного человека незыблем и обсуждению не подлежит, — жестко сказал Смолянцев.

— Объясните это ученикам той чеченской школы, — сдавленно отозвался Московкин. Его лицо было бледным, с капельками на лбу (брызги?). — И родным расстрелянных. И самим расстрелянным. В том числе подростку, который истек кровью, убегая от стрелявших. И неродившемуся ребенку убитой беременной женщины… Поставьте себя на их место…

Неизвестно, поставил ли себя Смолянцев. А Словко поставил (не первый раз уже). На место раненного паренька. Будто он со смертным ужасом, с дикой болью в непослушной, волочащейся ноге пробирается среди ломкого тростника, а сзади все ближе, ближе люди с автоматами… "Мама, почему? Что я сделал?" А сил уже нет, и дыхания нет… Про такое не напишешь стихов… Тёма Ромейкин мог бы, наверно. Только и его, Тёмы, тоже нет…