берет их к себе. Так много людей совершают, как ты выражаешься, необыкновенные вещи, что ты, пожалуй, ошибаешься, называя их необыкновенными. Тебе стоит об этом помнить. Но суть вот в чем. Ты видел критику в прессе, вызванную процессом над Куинни Филлипс, видел требования, чтобы ее помиловали?

– Да, конечно, – ответил мистер Пеннингтон.

– Я так и думал, что это привлечет твое внимание, – сказал папа, – ведь ты приходишься племянником нашему добросовестному министру внутренних дел мистеру Брэкенберду, и в последнее время вы с ним часто видитесь. А я в последнее время читаю придворный циркуляр[82] в «Таймс» так же внимательно, как какая-нибудь генеральская вдова из Бата.

– Ну, как бы то ни было, – сказал мистер Пеннингтон, похоже недовольный тем, какой оборот принял разговор, – надежды на помилование мало. Эта женщина так же виновна, как Лукреция Борджиа.

– Более виновна, – перебил его папа. Я знала, что ему хотелось прерваться и объяснить, что причислять Лукрецию Борджиа к убийцам – грубая ошибка, которую не разделяет ни один серьезный историк. Но он продолжал: – Я попросил бы тебя учесть, что за помилование миссис Филлипс выступают две группы людей. Массовое сознание искажает все, что втискивает в свои рамки. Существует уйма идиотов, которые верят, будто миссис Филлипс не отравляла своего мужа, что сиделка перепутала лекарства, а слуги, сговорившись, дали ложные показания против ненавистной хозяйки. Разумеется, это вздор. Но не совсем. Массовое сознание неспособно безосновательно породить даже чистый вздор. Ведь слуги действительно ненавидели миссис Филлипс и действительно дали против нее ложные показания, да такие, что у меня кровь застывала в жилах, и я спрашивал себя, что за черные глубины преисподней извергли из себя этих несчастных. Но есть и другая группа ее заступников. Многие утверждают, что миссис Филлипс должна быть помилована, потому что не получила справедливого суда. Это обоснованное утверждение. Я присутствовал на суде с сестрой этой женщины с момента, когда ее привели на скамью подсудимых, до момента, когда ее увели в камеру, приговорив к смертной казни. Она не получила справедливого суда. Его честь судья Лудост вел процесс как сумасшедший, потому что он и есть сумасшедший. Он без конца перебивал адвоката. Он вмешивался и запугивал свидетелей защиты. Он вставлял замечания, целью которых было создать предубеждение против нее на основании обстоятельств, не имеющих отношения к предмету разбирательства. В своей заключительной речи он представил ее присяжным как женщину, не заслуживающую того, чтобы они были к ней справедливы, и, хуже того, наставлял их не только в вопросах права, но и в том, что касается фактов. А все потому, что он такой же буйнопомешанный, как любой из нынешних пациентов Бедлама.

– Ох, старина Лудост! – вздохнул мистер Пеннингтон. – Такой умный человек!

– Позволь, откуда ты это знаешь? – спросил папа.

– Мне говорили, – ответил мистер Пеннингтон с величайшим простодушием. – И конечно, до меня доходили слухи, что в последнее время он сам не свой. В моем избирательном округе произошло то же самое. Он, знаешь ли, недавно был в Северном судебном округе. Дядя беспокоился, когда это случилось. Что и говорить, и судьи стареют.

– Преклонный возраст не оправдывает случившееся на процессе над Филлипс, – возразил папа. – Позволь рассказать тебе о том, что я слышал и видел.

– О, не беспокойся, – сказал мистер Пеннингтон. – Я читал обо всем в газетах.

– То, что ты читал в газетах, написано не мной. Возможно, я расскажу тебе нечто, что упустили бездарные писаки. Роуз, подожди здесь.

Они отошли в центр огромного круглого холла и простояли там около четверти часа. Рассказывая свою историю, отец положил руку на плечо мистера Пеннингтона и, к моему удивлению, выглядел очень спокойным. Когда он разговаривал сам с собой в саду, то обычно бурно жестикулировал, а когда прерывался, чтобы с довольным смехом повторить какую-нибудь фразу, было очевидно, что она понравилась ему своей агрессивностью. Но сейчас слова лились из него умеренным потоком, видимо, так он подстроился под более мягкий характер мистера Пеннингтона; ибо мистер Пеннингтон, будучи выше моего папы, нагнулся, чтобы лучше его слышать, и склонил голову набок, так что я могла наблюдать за выражением его лица. Хотя иногда то, что говорил отец, его заметно огорчало, в нем не промелькнуло ни тени недоверия и, в отличие от многих людей, которые слушали нас, он ничем не показал, что мы принимаем это дело слишком близко к сердцу. Очевидно, папа нашел к нему подход. Я сидела в середине громадной супницы с мясным бульоном и смотрела сквозь его коричневую толщу, как мой отец спасает жизнь миссис Филлипс, тем самым избавляя от страшного горя тетю Лили и Нэнси, и раздувалась от гордости. Я глядела на проходящих мимо людей, которые с удивлением таращились на меня, замечая, что школьница сидит одна в месте, где в то время женщины появлялись редко. Я бросала на них жалостливые взгляды, потому что они не были детьми моего отца.

Наконец они вернулись к скамье, и мистер Пеннингтон мрачно произнес:

– Так вот как все было.

– Да, – ответил папа и неожиданно впал в свое обычное агрессивное состояние, хотя и продолжал говорить тихо сквозь зубы. – И это неоспоримый аргумент в пользу учреждения апелляционного суда. Ума не приложу, почему твой дядя с такой упертостью выступает против него. Независимость судебной власти от исполнительной – один из главных залогов наших свобод. Фигура судьи из плоти и крови, который волен воротить все, что ему вздумается, смердит до небес, потому что смердят человеческая плоть и кровь и человеческая воля. Мы обладаем способностью секретировать политическую мудрость и выделять ее в форме систем, потрясающих своей логичностью и соответствием нашим нуждам. Но мы остаемся непоследовательными и разнузданными, так что все наши системы действуют чудовищно несовершенно, потому что управлять ими должны мы сами. Для этого мы создаем общее английское право и в нужном месте на страже конституции ставим судью, но приходит день, когда время и, как я подозреваю, некий удар судьбы превращают судью в маразматичного, озверевшего Пана, у которого из-под мантии торчат козлиные копыта, а парик пронзают рога. Делать судей неподконтрольными никому абсурдно. Если мы освобождаем судью от политического надзора, то по крайней мере должны назначить другого судью, который сможет прищучить его. Но один судья не должен контролировать другого единолично. Тогда смердящие кровь, плоть и воля будут кататься в пыли со смердящими кровью, плотью и волей. Надо, чтобы трое судей действовали сообща, чтобы каждый из них думал о системе, пусть даже преимущественно ради того, чтобы щелкнуть по носу остальных. Это заставит их следовать букве закона. Впрочем, тебе все это наверняка отлично известно, ведь твой дядя так старательно закрывает глаза на эти неоспоримые истины.

– Умеешь ты загнуть, старина! – возразил мистер Пеннингтон. – Ни один человек не разделяет твоих взглядов на апелляционный суд, который ты предлагаешь учредить. Даже самые убежденные сторонники этой схемы среди моих знакомых из палаты не думают о нем так, как ты. Они просто считают, что какой-нибудь бедняга может предстать перед слишком старым судьей или перед болванами-присяжными или связаться с бестолковым адвокатом, и в таком случае будет справедливо дать ему еще один шанс. Но дядя с ними не согласен. По его словам, единственный способ помочь людям – это удерживать их от совершения преступлений, а единственный способ их удержать – заставить их уважать закон, а если ты признаешь, что судьи могут ошибаться, то подрываешь уважение к важнейшей составляющей закона. Таково его мнение, а тебе, понимаешь ли, надо быть практичным. В этом твоя слабость, не так ли, дружище? Согласись, что практичным тебя не назовешь!

– Ты удивишься, насколько я практичен, – ответил отец. – А теперь слушай. Около года назад ты и твой дядя устраивали в обеденном зале для посетителей вечер в честь какого-то француза, когда я ужинал с Крессоном. Мы поздоровались друг с другом. Потом я