что я пишу. Но почти никто не доверяет ни одному моему слову. Это очень странное чувство, моя дорогая. Я существую и не существую. Иногда мне кажется, что я лучше, чем кто бы то ни было, понимаю, каково это – стать призраком при жизни. Надеюсь, что с тобой, моя дорогая, не случится ничего подобного. Но твоя мама сделала из тебя музыканта, а в мире музыки, надо полагать, все проще – ты либо можешь хорошо играть, либо нет.

Мы уже миновали мост и поворачивали возле дворцового двора.

– Будь я членом парламента, мы бы вошли с этого входа, – вздохнул папа. – Но нам с тобой нужен вход для посетителей.

Папа показал привратнику свое удостоверение журналиста и добавил, что пришел к члену Палаты общин мистеру Освальду Пеннингтону. Его имя, как и многие другие имена, было знакомо мне с детства. Несколько месяцев мистер Пеннингтон считался большим другом отца, но потом мы перестали о нем слышать, и, если мама о нем упоминала, папа презрительно смеялся. Ни один человек не задерживался в жизни отца на сколько-нибудь продолжительное время, за исключением, как ни странно, щебечущего мистера Лэнгема, от которого никто не мог такого ожидать. Мы поднялись по лестнице, а потом папа сказал: «Постой, ты должна это увидеть», и я впервые посмотрела вниз на Вестминстерский дворец. Мы вошли в готическое здание и попали в мир Шекспира. Каменный зал был великолепен, словно белый стих, золотые ангелы, поддерживающие крышу, соединяли земную поэзию с райскими песнопениями, а великие участники драматических событий вышли минутой ранее, волоча свои алые с золотом мантии по лестнице, ведущей вверх по стене и к концу пьесы.

– Надо поторопиться, у нас есть дело, – сказал папа. – Но ты права, во всем мире нет ничего прекраснее – ни в Париже, ни в Риме. И почти все, что достойно называться политической наукой, зародилось в этом холле.

Мы поспешили дальше по коридору со множеством статуй, изображавших государственных мужей, и фресок с историческими событиями, выполненных в духе школьных спектаклей. Отец походя отпускал ворчливые замечания по поводу истории, которые звучали как проклятия и основывались на совершенно ином представлении о прошлом, чем эти наивные росписи и скульптуры. Он сказал, что в холле мы видели дураков и мужланов, вынужденных явиться на это заседание из-за взаимных предательств; иногда одна змея кладет голову в пасть другой, а иной раз другая – в пасть первой; столкнувшись с действительностью, они на каждом заседании обнаруживают очередной элемент фундаментальной проблемы политики, которая – он надеется, что мне это известно, – заключается в том, что государство может требовать от личности, а что – личность от государства. Прекрасно, что таким образом мы приближаемся к истине, но насколько же безобразен инструмент ее достижения! Дай им волю, пробурчал он, и их грязные руки уничтожат всю красоту, которую они создали наполовину случайно. Даже тогда я понимала, что, если бы коридор украшали скульпторы и художники, разделявшие папино представление об истории, находиться там было бы очень неуютно.

После того как отец попросил доложить о себе мистеру Пеннингтону, мы довольно долго сидели в круглом центральном холле. Казалось, что мы находимся в супнице, полной мясного супа. Я росла во времена, которые – отчасти из-за обстоятельств, а отчасти из-за людских пристрастий – были окрашены в коричневый цвет. В городах из труб валил дым каминов и кухонных печей, и даже сам свет казался безнадежно грязным; и горожане, в значительной степени определявшие общий образ мыслей, романтизировали привычные им потемки. Тонкий столб солнечного света, что пробивался сквозь бифорий с толстыми стеклами и ложился узкой полоской на широкую темную галерею, не вызывал того раздражения, какое мог бы почувствовать современный городской житель, и казался таким же естественным, как последовательность мажорных аккордов или ритмически выверенная стихотворная строка. Палата общин была сосредоточением коричневого цвета. Помню, как в тот день смотрела на этот острый как иголка луч, который скользил по темному интерьеру – коричневому дереву, коричневой краске, коричневой обивке – и сам становился все более коричневым, как патока, будучи побежденным газовым освещением. Сквозь сумрак перед нами и другими просителями, дожидавшимися на скамьях вдоль стен круглого зала, проходили мужчины, которых я запомнила гораздо более тучными, чем большая часть современных мужчин; у самых старших из них были бороды, которые тоже, в свою очередь, казались тучными. Отец заметил, что некоторые мужчины помоложе чисто выбриты, и сказал, что, когда он впервые попал в Палату общин, среди представителей разных сторон не было ни одного мужчины с выбритым лицом. Кое-кто из проходивших мимо кивал отцу, несколько человек остановились, чтобы с ним поздороваться. Он сказал мне, что большинство из них – члены парламента от избирательных округов Ольстера.

– Бедняги, их, скорее всего, предадут, – произнес он. – Они верны Британской империи, но нынче празднуют Иуды. – Он начал клевать носом.

Какой-то мужчина остановился перед нами, посмотрел на отца и заметил, что тот спит. Его губы приоткрылись, он насмешливо приподнял брови и шагнул назад. Я знала, что он говорит себе: «Я не хотел встречаться с ним, и, раз уж представилась возможность отвертеться, почему бы ею не воспользоваться». Это было бы жестоко по отношению к моему отцу и ко мне, школьнице, сидевшей рядом с ним. Однако мистер Пеннингтон не выглядел жестоким. Густые каштановые волосы опускались на его лоб крупной волной, выдававшейся вперед, несмотря на бриллиантин, а его красиво изогнутую верхнюю губу прикрывали великолепные усы; у него была чистая светлая кожа и прекрасный костюм. Он производил приятное впечатление породистого, хорошо выдрессированного пса в хорошей форме, с красивым ошейником. Мысль, настолько простая, что могла бы прийти в голову и псу, едва не вынудила его оставить нас наедине с нашими неприятностями. Тем не менее он ей не поддался. Что-то в спящем лице отца удивило его и пробудило в нем любопытство, и он продолжал его рассматривать.

Я дернула папу за пальто, и он тут же вскочил, словно мечник, который, боясь засады, уснул с оружием в руке. Он вежливо поздоровался с мистером Пеннингтоном, представил меня и объяснил, что привел меня в столь неподходящее место, потому что чувствовал себя слишком больным, чтобы прийти одному, а потом сказал:

– Я пришел к тебе не по тому поводу, которого ты, возможно, боишься.

– Ах, это, – ответил мистер Пеннингтон, покосился на меня, а потом изобразил дружелюбие на лице. Видимо, решил, что если скажет папе что-то неприятное, но будет при этом выглядеть добродушным и сердечным, то смысл его слов до меня не дойдет. – Было бы невежливо с моей стороны говорить, что ты бы ничего не добился, – весело сказал он. – И все же я рад видеть тебя после стольких лет. Ей-богу, удивительная штука, но я почти так же рад, как в первые недели нашего знакомства. После всего, что произошло, многие посчитали бы это безумием.

Отец, похоже, с грустью думал, что в более благоприятных обстоятельствах мог бы позволить себе рассердиться. Потом он сделался растерянным, словно спорил с другом из-за арифметической задачи, а после решил ее в уме и понял, что ошибался.

– Ты, конечно, совершенно прав, – сказал он. – Но у меня ничего нет. Поверь мне, у меня ничего нет.

Мистер Пеннингтон благодушно кивнул, как если бы это было настолько хорошо известно, что едва ли нуждалось в повторении. Но лицо отца озарилось светом. Его целиком захватила цель, ради которой он пришел.

– Я хочу поговорить с тобой о деле Филлипс, – сказал он. – У меня в нем личный интерес. Девочка миссис Филлипс ходит в одну школу с моей дочерью. Когда миссис Филлипс сбежала, моя жена приютила ее дочь и ее сестру, замечательную женщину. Сейчас девочка уехала к родственникам, но сестра по-прежнему у нас.

– Неужели? – сказал мистер Пеннингтон, отбросив притворство. – Это очень добрый поступок с вашей стороны. В самом деле очень добрый. Право, какие необыкновенные вещи с тобой случаются, старина!

– Нигде не пишут о том, что родственники убийц остаются на улице, хотя убийства, как правило, уничтожают не только жизни, но и семьи, – сказал отец. – Кто-нибудь да