судом; нашему юридическому чувству претило это, но в конце концов мы должны были согласиться на это ввиду особенностей переживаемого момента (Козловский шел дальше и доказывал, что дезертиры – это политические борцы, заслуживающие одобрения, а не ограничения в правах443). Теперь же Керенский расширял круг лиц, ограниченных в правах без судебного приговора. По существу этой мере можно было только сочувствовать, и, кроме Козловского (которого в это время уже не было в совещании), против нее никто не протестовал бы. Но имел ли право военный министр своим единоличным постановлением, даже без Временного правительства, вносить изменения в уже утвержденный и распубликованный закон? По-моему, нет, и даже исключительность момента не могла этого оправдать; это было опасным прецедентом. Впоследствии многие избирательные комиссии, в особенности на Кавказе, совершенно не считались с законом и вводили в него свои поправки, тоже оправдываясь исключительным моментом. Обсуждать эту меру Керенского в совещании не было повода, но в частных разговорах, которые мне случилось вести по этому поводу, только один В. М. Гессен вполне соглашался со мной, а Набоков и Нольде вполне оправдывали Керенского.

В самом конце июля я уехал из Петербурга и в последних заседаниях совещания участия не принимал: оно закрылось вскоре после моего отъезда.

Не могу не отметить моего разговора с Гессеном перед самым моим отъездом. В этом разговоре Гессен назвал наш закон самым совершенным в мире избирательным законом и выразил уверенность, что если даже он не будет приведен в осуществление (при всей жизнерадостности Гессена и нераздельно связанном со всем существом его личности оптимизме, он в это время уже потерял уверенность в созыве Учредительного собрания), – если даже он не будет осуществлен в настоящее время, то сохранит значение как зрелый памятник юридического творчества и повлияет на будущие законодательства.

Меня несколько удивила эта оценка: во-первых, в законе очень и очень существенные пункты были приняты против Гессена, который, следовательно, находил в них нечто далекое от совершенства; во-вторых, закон слишком явственно отпечатал на себе условия момента (война), которые вряд ли имели шансы повториться где-либо в будущем, следовательно, не мог иметь большого влияния на юридическое творчество мирного времени. А затем – le mieux est l’ennemi du bien444, наш закон слишком детален, слишком заботится об идеальной справедливости, чтобы быть применимым не только к тому исключительно неблагоприятному моменту, в котором ему придется действовать, но и вообще к какому бы то ни было возможному в несовершенных условиях человеческой жизни. Он слишком хорош, чтобы быть хорошим, помимо даже того, что он вводит пропорциональность и этим закрепляет власть партий, что вообще я считаю нежелательным.

Гессен со мной не согласился. Последствия, мне кажется, оправдали меня.

Правда, Вишняк еще и теперь (или по крайней мере в начале 20‐х годов) доказывает печатно совершенство нашего закона и утверждает, будто «Чехословакия и Польша почти целиком переняли Положение о выборах во Всероссийское учредительное собрание», а лимитрофы445 «даже попросту рецепировали446 всю общую часть (нашего) Положения» («Дни», 24 февраля 1924 г. и 20 января 1925 г.). Я не могу здесь подробно опровергать Вишняка; скажу только, что это утверждение совершенно не соответствует действительности. Названные им страны действительно приняли пропорциональную систему (и страдают от этого), но отсюда до рецепирования нашего закона – дистанция огромного размера. Различие между их законами и нашим Положением слишком заметно для всякого знающего дело.

Квалификацию нашего закона как самого совершенного в мире я в описанном разговоре с Гессеном услышал впервые, и, кажется, именно тогда она была и употреблена впервые. Позднее она стала ходячей даже в устах людей, которым не следовало бы по их общему мировоззрению и политическим позициям увлекаться нашим законом (например, Набокова).

Глава V. Моя поездка на Кавказ в августе 1917 г

Сильно переутомленный, я в начале августа решил съездить куда-нибудь отдохнуть. В это время радужное настроение первых дней революции померкло у всех. Позорная неудача июньского наступления, полный развал фронта – братание с немцами, повальное дезертирство солдат, устремлявшихся домой «делить землю», безобразия на фабриках и заводах, разгром помещичьих имений – все говорило о надвигающейся катастрофе. Правда, июльское восстание большевиков было подавлено, но правительство явно не умело использовать свою победу; арестованные было вожаки были скоро под разными предлогами, вроде болезни, выпущены и продолжали свою преступную работу, обвинение их в сношениях с германским штабом свелось на нет. Революция очевидно шла по большевичьему руслу. Уезжать в таком тревожном настроении было тяжело, но отдых был необходим, и я поехал в Гагры.

Всю свою жизнь я путешествовал очень скромно – в третьем и, сравнительно редко, случайно, во втором классе. Но теперь со всех сторон рассказывали о безобразиях на железных дорогах, о безбилетных солдатах, набивающих битком все вагоны, невзирая на класс, а в то же время я зарабатывал очень хорошо, и потому, чтобы гарантировать себе сколько-нибудь спокойное путешествие, я взял билет в международном спальном вагоне. Это название «международный» в связи, вероятно, с постоянным употреблением этого слова на митингах как-то гипнотически действовало на толпу, и международный вагон оставался свободен от безбилетной и третьеклассной публики. Но в Армавире пришлось пересесть в обычный вагон первого класса, и в нем сейчас же появились солдаты. Я разговорился с одним из них, солидным бородатым мужиком. Он вполне соглашался со мной в необходимости продолжать войну, говорил, что в этом духе выступал в своей части на митингах, но сам, видимо, предпочитал поехать к семье на побывку, – вероятно, бессрочную. Так мы доехали до Туапсе.

В мирное время сообщение между городами Черноморского побережья поддерживали прекрасные пароходы двух обществ – Российского и Русского447. Но во время войны пароходство прекратилось, пароходы были реквизированы Военным министерством и обращены в военно-транспортные суда, а вместо них курсировали моторные лодки, да и те в 1917 г. ходили очень неаккуратно, отчасти потому, что после революции после долгого перерыва на Черном море снова появились немецко-турецкие подводные лодки, отчасти потому, что запасы бензина начали стремительно исчезать: как утверждали местные люди, матросы, в распоряжении которых они оказались после революции, вывозили его в море и там продавали немецким агентам. Мне удалось почти тотчас по приезде в Туапсе попасть на моторную лодку. Во время восьми- или десятичасового переезда – все те же разговоры о революции, войне и т. д. Помню слова одного рабочего, члена Совдепа одного из черноморских городов, чуть ли не Сухума: «Вот Николай I – тот был молодец, не чета Второму;