— Вы кто таков будете, господин хороший?

«Не узнал», — догадался Лясота. Еще бы, минуло почти девять лет. Он сам бы себя не признал, если бы вдруг увидел. Вспомнил, как в один из первых дней после побега, остановившись напиться из ручья, замер, не веря своим глазам, и долго пытался поверить, что этот наполовину седой, осунувшийся старик — он сам. Потом, конечно, он оправился, но от прежнего блестящего офицера сейчас в нем мало что осталось. Вдруг не признает и Поленька? Нет, не должна. Он признает ее в любом обличье, что бы годы ни сделали с его возлюбленной!

— Аполлинария Матвеевна дома?

— Дома, как не быть. Вы, стало быть, к ней?

— Да. Принимает?

— Как не принимать… А по какому делу?

— По личному. И ступай себе, ступай!

Ему не хотелось, чтобы кто-то еще путался под ногами.

В самом доме многое изменилось. Ну, это понятно — столько лет прошло. Везде виднелись следы довольства и достатка. Никак впрямь померла тетушка. Одна из двух, а может, обе сразу, оставив Поленьку наследницей огромного состояния. Значит, никто и ничто не помешает ему…

Навстречу попалась горничная.

— Вы к кому изволите?

— К барыне. Она меня ждет.

— Как прикажете доложить?

— Я сам доложу.

Горничная пошла впереди, указывая дорогу. Лясота, оставив в передней саквояж и пальто, направился следом. Сердце замирало в груди. Сейчас он ее увидит. Свою милую Поленьку, о которой грезил столько лет. Стройную девушку с круглым румяным лицом, пышущим здоровьем. Ее милый, чуть вздернутый носик, ее губы, которые так приятно было целовать, ее карие глаза… или зеленые? Он забыл! Как много он забыл! А ведь когда-то эта девушка снилась ему каждую ночь. Идя за горничной, он пытался представить, как она изменилась за эти годы. Воображение рисовало образ девушки у окна. Она сидит, подперев щеку рукой, и смотрит на улицу — не идет ли милый. Забытая книга скучает на коленях, рядом прикорнула кошка, отложена в сторону вышивка. Иногда она вздыхает и, заметив вдали похожий силуэт, невольно приподнимается, рукой унимая бешено бьющееся сердце — и падает обратно в кресла, когда видит, что опять обманулась…

— Барыня, к вам…

Отстранив горничную, переступил порог.

— Поленька?

И остановился на пороге.

Конечно, он знал и ждал, что возможны перемены, но не думал, что время обойдется с любимой девушкой столь жестоко. Он помнил стройную, крепенькую, как репка, с округлой грудью и гладкими бедрами девушку, — перед ним сидела в креслах дородная барыня. Поленька носила скромные платьица, частенько с наглухо закрытым воротом, ибо пожилые тетушки опасались чересчур «развратить» племянницу. А сидевшая перед ним женщина утопала в кружевах, шелках и муслине, до локтя обнажив пухлые руки и сверкая глубоким вырезом на обширной груди. Та, которую Лясота мысленно считал своей невестой, почти не носила украшений, ибо день-деньской сидела дома под присмотром тетушек, — а хозяйка этого дома выставляла напоказ тройную нить жемчужного ожерелья, крупные серьги и несколько колец. Исчезла, скрытая под крахмальным чепцом, толстая коса. Не было и книги, и забытого вышивания — вместо них на столе горделиво красовался самовар, вокруг которого теснились тарелочки со сластями, баранками, маковыми коржами и колотым сахаром. Но носик был тот же самый, чуть вздернутый. И губки никуда не делись. И глаза, зеленые большие глаза, в которых можно утонуть, смотрели так же удивленно и тревожно.

— Вы?

Полная рука замерла в воздухе, не донеся до рта чашку.

— Поленька, вы… ты не узнаешь меня? — Он сделал шаг.

Она часто-часто заморгала ресницами, как когда-то в юности.

— Простите, но…

— Это я. Александр…

Она вздрогнула всем телом. Колыхнулись кружева и оборки. Чашка выпала из пальцев на скатерть, плеснув горячим чаем. Женщина вскрикнула, вскакивая и задев стул.

— Нет! Нет!

— Поленька? Ты что? Не рада меня видеть? Понимаю, это было так неожиданно, но я…

— Откуда ты взялся? — Она попятилась, не сводя с него глаз. — Тебя же арестовали! Ты же был…

— Осужден. Но это все позади. Я вернулся. Поленька, ты что, — Лясота заметил страх в ее глазах, — не рада меня видеть?

— Зачем? — взвыла женщина, хватаясь за голову. — Зачем ты пришел?

— Как — зачем? — Он сделал еще шаг. — Поленька, ты разве забыла, что между нами было? Ты разве забыла, как мы клялись друг другу в любви?

— Какой любви? — простонала она.

— Нашей. Я люблю тебя. Я хотел просить твоей руки…

— О господи! — воскликнула женщина. — Ты что, с ума сошел? Какого черта вздумал явиться?

— Поленька, — Лясоте показалось, что он ослышался, — я приехал из Закаменья, чтобы просить твоей руки. Я хотел, чтобы ты стала моей женой.

— Нет!

— Но ты же обещала меня ждать!

— Обещала, — кивнула женщина, — пока не узнала, что тебя осудили на десять лет. Десять лет каторги и двадцать лет поселений. Всего — тридцать. — Она потрясла растопыренными пальцами. — А теперь, не проходит и половины этого срока, как ты являешься и просишь моей руки? Ты сошел с ума! — воскликнула она и коротко рассмеялась. — Ты действительно сумасшедший, Алексашка! Ничему тебя жизнь не научила. Ты что, думаешь, что я вот так все брошу и пойду за каким-то каторжником на край света?

— Каторжником? — Он не поверил своим ушам.

— А кто ты есть?

— Я…

В дверь коротко постучали, заглянула горничная.

— Барыня…

— Тебе чего тут надо? — зашипела на нее хозяйка. — Подслушиваешь?

— Барыня, барин пришли-с…

Напряженное лицо женщины вмиг разгладилось. Она выпрямилась, быстрым движением огладила юбку, вскинула руки поправить чепец.

— Где он?

— В детскую пошли-с, — доложила горничная. — Я сказала, что у вас гости. Не хотели беспокоить.

— Ничего-ничего, он бы нам не помешал, — вполне благосклонно улыбнулась женщина. — Проси.

Лясота посмотрел горничной вслед.

— Барин? Как это понимать, Поленька?

— А понимай как хочешь, — та быстро поправила свой наряд. — Я замужем уже восемь лет. Кирила Андреич Лякин мне предложение сделали.

— Но ты же любила меня? — Лясота помотал головой, словно от удара по темени.

Это имя было знакомо. Возле Поленьки девять лет назад увивалось много ухажеров, но запомнил Лясота только Кирилу Лякина, тогда еще помощника своего отца, купца первой гильдии Андрея Анастасьича Лякина. Тетушки привечали его и Лясоту — одного из-за денег, другого из-за титула и маячившей впереди государственной службы.