Обошлось. Быстро одевшись и подхватив саквояж и трость — тоже, кстати, подарок князя, внутри прятался клинок, — Лясота сбежал по ступенькам и запрыгнул в поданную Николаем двуколку. Не удержался — бросил взгляд на окна особняка. В одном из них маячила девичья фигурка. Смотрит. Жаль.

— Будь счастлива, — прошептал. — И моли Бога, чтобы поскорее дал тебе забвение. Потому что я-то тебя вряд ли забуду.

— Вы что-то сказали, барин? — обернулся через плечо Николай.

— Ничего. Помолился перед дорогой. Трогай!

Едва дождавшись, пока стихнет дом и удалится на покой прислуга, князь Михаил Чарович осторожно отворил дверь в спальню жены. Княгиня Елена спала, разметавшись по постели. Доктора, навещавшие больную, категорически запретили супругам любые телесные контакты — не столько из-за боязни заразы, сколько для того, чтобы не повредить растущего во чреве младенца. Жизнь и здоровье княгини висели на волоске, и точно так же висели на волоске жизнь и здоровье ее нерожденного ребенка.

Самим Михаилом Чаровичем в эти дни владели двойственные чувства. С одной стороны, он ужасно тяготился больной жены, с трудом притворялся скорбящим, когда к ним в дом с визитами наезжали дамы из высшего света. Он мечтал, чтобы Елена исчезла, умерла, ушла из дома — что угодно, только бы освободила его от своего присутствия. А с другой стороны — надеялся, что она проживет еще какое-то время. И ребенок… Наследник имени и титула, как ни крути. Не было бы младенца, все пошло бы по-иному.

В комнате, прикорнув на кушетке, дремала сиделка, Князь улыбнулся, слушая рулады, которые выводила носом эта женщина. Нужно было совсем немного: угощая сиделку хересом, чуть-чуть задержать рюмку в руке, мысленно проговаривая заговор, и вот она уже спит. Все-таки, желая подстраховаться, князь протянул в ее сторону руку, пошевелил пальцами, прошептал:

Бродит сон-упокой,

Ведет дрему с собой.

Сон бредет и глядит.

Кто не спит — спать велит,

Как петух пропоет —

Все уйдет.

Сиделка всхрапнула, обмякла. Теперь она будет спать до третьих петухов и не сможет ему помешать.

Михаил Чарович подошел к постели. Ловко, невзирая на темноту, вынул из кармана домашнего халата четыре свечи, быстро установил их по углам постели. Щелкнул пальцами, зажигая огоньки. Комната озарилась призрачным бледно-голубым светом. По стенам легли причудливые тени. Одна вдруг шевельнулась сама по себе.

— Тьфу ты, бес проклятый! Чтоб тебя…

Испугавшись матерной брани, тень застыла, но само ее присутствие заставило князя заторопиться.

Он встал в изножье постели жены. Скинул халат. Он был босиком, в одних исподних штанах, стянутых тканым поясом, на котором висели две мешочка и нож в кожаных ножнах. Несколько секунд смотрел в лицо жены; синие тени искажали его черты до неузнаваемости. Когда-то он по-своему любил эту женщину. Не так, чтобы действительно потерять голову от любви, но достаточно, чтобы внушить ей неземную страсть и вынудить бросить мужа. И даже не испытывал отвращения, когда спал с нею и зачал ей дитя. Но в глубине души он постоянно помнил, что не княгиня Елена, а ее дочь была ему нужна. И время наступало. Мать должна уйти, а дочь — занять ее место.

Несколько раз глубоко вздохнув, он развязал висевшие на поясе мешочки, извлек из каждого по щепотке порошка, кинул на пламя свечей. Повалил густой розовый дым. Запахло травами и серой. Князь тихо забормотал заклинание, стараясь не сбиться и не запутаться.

— Тебе речи ти на свете тоя жити не имети. Тебе рече ти жалети ни хворобе ни дороге. Тоя мольцы ни алкати ни робити ни искати. Тоя жити не ищите. Тоя дщери не хвалити…

Бормоча, он обошел постель, опять извлек по щепотке порошка, сыпнул на пламя двух других свечей. Дым стал гуще. Под потолком заметались тени. Где-то далеко отчаянно завыли собаки. Им отозвался глухой протяжный гул в печных трубах. От едкого запаха першило в носу, дым выедал глаза, но князь продолжал читать заклинание.

— Ни наве ни бергыни ни древам ни перыни…

Княгиня глухо застонала сквозь сон, качнула головой туда-сюда по подушке. На висках ее выступил пот, глаза заметались под плотно закрытыми веками, губы задрожали. Она задышала чаще, сама того не подозревая, все больше вдыхая едкий дым.

Князь встал над спящей женщиной, медленно извлек нож, протягивая руки вперед. Осторожно взял безвольную руку жены, поднял, поднося к ближайшей свече и касаясь лезвием кожи.

— Зови!

Надавил, делая надрез.

— Зови!

Лицо княгини Елены исказила мука.

— Зови!

Из надреза показалась черная в свете свечей кровь. Первые капли упали на огонек свечи, зашипели, пригасив пламя. Пахнуло паленым. Елена застонала. Перекатилась туда-сюда голова на подушке.

— Зови! — зашипел князь, чувствуя, что близок к провалу. Если воля спящей окажется сильнее, он проиграл. Отбросив нож, он перехватил руку жены и поднес ее к пламени свечи. — Зови свою дочь!

Пламя обжигало кожу, лизало плоть. Княгиня, не в силах прервать колдовской сон, заметалась на постели, постанывая от боли, и наконец не выдержала:

— Владислава-а-а! А-а-а! А-а-а!

Пронзительный крик, глубокий, нутряной, вырвался из ее груди. Она встрепенулась, подавшись вперед. Князь бросил взгляд на ее чрево. Показалось или живот вздулся? Так и есть. Схватки. Сейчас. На три месяца раньше срока. Среди ночи. Когда все спят и помочь некому.

Но она успела позвать, значит, паниковать не стоит. Надо действовать.

Михаил шагнул к кушетке, где разметалась во сне сиделка. Протянул руки, касаясь головы женщины, забормотал приказ. Искусством внушения он овладел давно, опробовав его еще на княгине Елене. Ему подчинялись все, даже на расстоянии. Сумел же он внушить князю Владиславу мысль о том, чтобы при разводе отпустить от себя и дочь. Сама княжна была единственной, на ком он пока не пробовал силы внушения, и то потому, что она нужна была ему не безвольной куклой, а соратницей, помощницей.

Разум спящей сиделки не сопротивлялся. Женщина зашевелилась. Не открывая глаз, двигаясь плавно, как лунатик, она поднялась и двинулась к постели, на которой, тоже во власти чар, стонала княгиня. Что бы ни случилось дальше, обе они назавтра будут помнить лишь то, что внушит им он, князь Михаил Чарович. А он свое дело сделал. Можно уйти к себе в комнату и дожидаться результатов.

За девять лет город сильно изменился. На пустырях высились новые дома. Поле, где проводились летние гулянья, совершенно обновилось. Через Чертов ручей поставили новый мост, а на площади заканчивалось строительство новой церкви. К вокзалу пристроили новое крыло — железнодорожную станцию. Извозчик провез его мимо здания ресторана, возле которого теснились нарядные экипажи, мимо памятника предыдущему императору, тому самому, который девять лет назад жестоко подавил восстание. Они проехали мимо новых торговых рядов, на крыше которых еще не высохла красная краска.