Я просыпаюсь посреди ночи, у изножья моей кровати стоит мама.

Я не сплю, и я сразу понимаю, что это она.

Узнаю фату «птичья клетка», которую она надела. Она в костюме – я не вижу в темноте, какого он цвета, – на руках у нее светлые перчатки. Меня затапливает изнутри глубоким чувством. Оно вливается во все части моего тела, даже во встающие дыбом волоски на руках.

– Мама? – Я пытаюсь сесть, тонкое одеяло обмоталось вокруг меня за ночь. – Мама, это ведь ты, правда?

Я говорю тихо. Невыносимо думать, что кто-нибудь войдет в комнату и спугнет маму.

Она прикладывает к губам затянутый в перчатку палец.

– Шшш, – произносит она.

Поднимает руки, чтобы снять фату.

– Не надо, – поспешно шепчу я.

Я боюсь того, что увижу под фатой, и на мгновение меня охватывает дикое чувство, что там может оказаться птичья голова вместо человеческой. Прекрати, говорю я себе.

Она кладет фату мне в ноги, и та сохраняет очертания головы.

Фата светится белым, как череп. Она волшебным образом заплела нитки обратно и починилась. Стала такой же свежей, как в тот день, когда порхнула маме в руки в магазине.

– Смотри, – говорит мама.

Лицо у нее из-за темноты похоже на фотографию в газете, но я все-таки вижу: она не шикарная красотка, как я себе воображала. Почти простушка: маленький ротик, маленький носик. Но большие сияющие глаза и распущенные волосы, струящиеся по плечам, очень ее украшают.

– Я хотела показать тебе свой свадебный наряд, – говорит она.

– Красивый, – отвечаю я, хотя он кажется мне совершенно обычным, просто старомодный костюм, за вырез которого на груди заткнут букетик цветов.

– Я хотела прийти во всем лучшем, – шепчет она. – Это ландыши.

Она чуть прикасается к цветам – они тоже похожи на черепа, на ряд крошечных дрожащих черепов.

Я киваю.

– Я тебя уже видела, – говорю я.

– А, да.

– Я видела тебя в лесу, там была машина…

Я умолкаю, потому что мое тело сотрясает всхлип. Я сажусь и крепко обхватываю колени.

– Да, я приходила к тебе, Руби. Иначе никак, я всегда к тебе прихожу.

Она легонько прикасается к фате большим и указательным пальцами. Фата такая легкая, что подпрыгивает на кровати, скачет по вафельному покрывалу, как живая. А потом мама мне рассказывает. Рассказывает, как все было.

1970

Возвращаясь в Лондон после того, как оставили Руби с Миком и Барбарой, Анна и Льюис молчат. Договорились, что Барбара пока позаботится о ребенке. Анна и Льюис отвезли бо́ льшую часть ее вещичек. Анна тишком кое-что забрала. Сунула под джемпера в ящике комода, чтобы Льюис не нашел.

Сейчас Анна не сводит глаз с дороги, но видит только серое размытое пятно. Облака вихрятся над головой, как живые, словно их мешает неутомимая рука. Лондон утратил блеск. Стал плоским, как открытка, – Анна замечает это, когда машина въезжает в Чизик. Здания грязные, в саже от былого смога. Почему она раньше этого не видела?

Когда они возвращаются к себе, Льюис хлопочет вокруг нее.

– Отдыхай, – говорит он. – Я схожу куплю что-нибудь к ужину.

– Хорошо, – тусклым голосом отвечает Анна и садится, не сняв пальто.

Он возвращается с пакетиками еды в пергаментной бумаге и бутылкой красного вина. Ходил в лавку деликатесов, где они однажды обедали. Бумага похрустывает, когда Льюис разворачивает сыр и большие круги розовато-коричневой салями. От еды, которая когда-то казалась такой экзотической, Анну тошнит. Запахи слишком острые и слишком бьют в нос. Анне хочется еды для больных – бланманже, картофельного пюре, мороженого. Белой еды.

– Такое ощущение, что мы празднуем. Что мы празднуем, Льюис? – спрашивает она, и у нее отчего-то дергаются углы рта.

Льюис стоит в жилете и рубашке, закатав рукава выше локтей. Он похож на торговца рыбой, думает Анна, или на зеленщика – его привлекательность вдруг превращается во что-то совершенно обычное и немного смешное.

– Нет, конечно, – ровным голосом отвечает Льюис. – Нам просто нужно тебя подкрепить, и все. И потом, – по гладкой поверхности лица проходит волна раздражения, – почему не порадоваться тому, что можно немного посидеть в тишине, вдвоем. Все силы можно отдать выздоровлению.

Он этого не говорит, но ему стало легче, когда он увидел, как Руби отдали. Казалось, он впервые за несколько месяцев распрямился, дом, который он тащил на спине, соскользнул и рухнул грудой пыли и камня на ковер в гостиной Барбары.

– Лучше? – тихо произносит Анна.

Она подносит бокал вина ко рту, но только смачивает губы.

– Лучше? – эхом повторяет она.

На губах Льюиса складываются слова. Ему надо закричать: я не хотел быть отцом. Не просил тебя о ребенке. Но ребенок родился, и время поменялось. Оно начало тикать быстрее, и все, на что у меня, как мне казалось, была целая жизнь, стало нужно сделать сразу же. Все нужно было воплотить в мгновение ока, и для меня это оказалось непосильно. Он уминает эти слова обратно в горло.

– Сними пальто, – говорит он. – Выпей вина. Да, ты скоро будешь как новая, сама увидишь.

Лучше и как новая – это что-то очень далекое от Анны, недосягаемый сверкающий город. У нее в голове как-то душно от смущения и лекарств. Она похожа на один из домов, которые видела, въезжая в Лондон. Удушающий черный туман мог рассеяться и уйти, но она знает, он оставляет на всем свою метку, большие темные пятна на стенах зданий, сгустки сажи в углах подоконников.

Ночью Льюис похрапывает рядом с Анной, а она лежит с открытыми глазами и смотрит в потолок. Кажется, почти сразу наступает утро, и Льюис встает. Он, вроде бы, нашел другую работу, пока Анны не было, водит фургон приятеля.

– Уверена, что у тебя все будет хорошо? – спрашивает Льюис перед тем, как уйти.

Из вчерашнего сыра и салями на бегу сделаны бутерброды на белом хлебе.

Анна хочет сказать: нет, пожалуйста, не оставляй меня одну, но не делает этого.

– Да, – говорит она.

Когда он уходит, комната становится какой-то жутковатой. Здесь так тихо. Анна чувствует отсутствие Руби, как рану внутри. Она даже может показать, где болит – в области солнечного сплетения. Она вспоминает историю о римском императоре, вырвавшем ребенка прямо из утробы. Вот на что это похоже. Опуская глаза, Анна изумляется, что ее живот под нарядным желтым платьем цел и невредим.

У нее перед глазами стоит лицо зятя, Мика. Глаза, все еще тусклые от горя, оттого, что он потерял свою малышку. В нем как будто выключили свет. Он не протянул руки к Руби. Он почти не говорил, сидел, откинувшись в кресле, и его тусклые глаза скользили по девочке на руках у Барбары. Во дворе начали зарастать сорняками клумбы, когда-то такие ухоженные. Слишком рано для них обоих, подумала Анна, они не готовы. Она опять об этом думает, она уверена до мозга костей: слишком рано, слишком, слишком рано.