– Идем. – Он протягивает мне руку. – Я слышал, наши родители возвращаются. Скоро они обо всем узнают. Давайте побудем втроем, только мы, пока этого не произошло.

Я хлопаю глазами, глядя на него, и цепляюсь за ручку своей сумки, словно это единственное, что у меня осталось.

– Элизабет нас ждет, – говорит Том.

Вот она, в кафетерии. Обед давно кончился, здесь почти пусто, только несколько пришедших пораньше посетителей пьют чай из кружек женской добровольной службы. Тихо звякает фарфор, пахнет старой едой, этот запах въелся даже в полы. Элизабет не в зеленом, на ней платье, похожее на гобелен: крохотные цветочки вышиты на кремовых пышных рукавах. На коленях у нее лежит пальто. Мы с ней смотрим друг на друга.

– Прости, что подожгла ваш дом, – наконец выдавливаю из себя я.

– Ох, Руби, – произносит Элизабет, привстав. – Руби.

Она тянется через стол, привлекает меня к себе, мое лицо окунается в ее волосы, и все вокруг делается мандариновым.

Мы садимся за столик, Том уходит купить чаю. Женщина за прилавком улыбается ему. Она тоже видит, что он светится, как и я. Этот свет меняет людей к лучшему. В нем себя чувствуешь нормальным и здоровым, таким, каким должен был бы быть всегда, если бы мир не был так суров. Том возвращается, расплескивая чай на поднос.

– Смотрите, – говорит Элизабет. – Я принесла торт. Мне скоро восемнадцать, я стану совершеннолетней. Я подумала, мы можем прямо сейчас отпраздновать. Сама испекла. В квартире, где я сейчас живу, хорошая электрическая духовка.

Она открывает коробку и вынимает торт бережно, как младенца. Он такой прекрасный, сверкает сотнями серебряных шариков на светло-зеленой глазури, по краю на нем расставлены восемнадцать розовых свечей в подставках, и я даже не задумываюсь о том, как это грустно – ей пришлось самой печь себе торт на день рождения. Она в полном восторге от того, что у нее теперь есть духовка, которая включается и выключается, когда потребуется.

– Ой, – хмурится Элизабет. – Я забыла спички.

Тут у меня начинает быстрее биться сердце, но лишь потому, что я жду, что они оба посмотрят на меня, раз произнесено слово «спички». Но они не смотрят, Элизабет просто идет к прилавку и просит спички у буфетчицы, и та вынимает из сумки зажигалку.

Элизабет щелкает зажигалкой; поворачивает торт, взявшись за серебряное блюдо, и умудряется не обжечь руку. Огонь освещает ее подбородок, взбирается по лицу, и вот уже зеленые глаза Элизабет полны крошечных искр. Мы поем «С днем рождения», хлопаем, и с нами вместе поет женщина за прилавком. Потом Элизабет задувает свечи и закрывает глаза, чтобы загадать желание, а после режет торт ножом, который принесла в коробочке. Буфетчица подходит забрать зажигалку, говорит, что она ей нужна, потому что она пойдет покурить, и Элизабет дает ей кусок торта, пусть потом съест.

Последнее солнце наискосок падает в окна, и все теплеет. Я оглядываюсь по сторонам: на солнышке в кресле-каталке дремлет старик, женщина пьет чай и посматривает на нас краем глаза. Представляю, как мы трое выглядим – у меня даже в животе стучит от волнения, потому что я, ни секунды не сомневаясь, понимаю, что выглядим мы замечательно.

Мы говорим обо всем на свете. Вспоминаем, как Элизабет учила меня потрошить кроликов. Говорим о Криспине. О том, каким он был. Вспоминаем день, когда я появилась у них со своим чемоданом. Мы держимся за руки, все трое, потом отпускаем друг друга, чтобы запихать в рот торт; чай остыл, но мы его все равно пьем.

Мы все – то, чем сделали нас наши семьи. Но иногда от этого можно сбежать. Закрыть за собой дверь и выйти в другую комнату. Эта комната обставлена по-другому. Здесь только то, что ты выбрал сам. В моей комнате – Элизабет и Том. Их озаряет свет из окна. Они сияют ярко, как заходящее солнце.

Когда я бегу сквозь лес, деревья мелькают так быстро, что я похожа на девочку, спрятанную в волшебном фонаре.

Я бегу к Тому и Элизабет, там меня можно застать чаще всего. Они живут в старом доме лесника, не в Доме в Глубине, но вроде того.

Я кружила, как стервятник, в поисках семьи, а нашла любовь и души умерших.

Живу я сейчас по-прежнему с Барбарой, но теперь мы просто тетя и племянница, и так лучше. Сплетничаем, протираем пыль, как будто мы подружки. Мы и есть подружки.

Но мы здесь, здесь, здесь. Ушедшие по-прежнему являются и рассказывают мне свои истории, словно сами едва могут в них поверить. Приходит мама, садится у огня и машет нам всем. Нужно бы помочь ей уйти, на самом-то деле, но я веду себя как эгоистка, я хочу, чтобы она еще немножко задержалась.

Теперь я все знаю про свой глаз с трещиной. Я о нем забочусь, чтобы трещина не стала шире. Сама выбираю, что просочится внутрь.

Криспин давно нас покинул.

Его родители тоже давно нас покинули, не умерли, но их больше нет: их обвинили в неисполнении своих обязанностей и отдали под суд. Неисполнение обязанностей – смешно, я бы вряд ли описала этими словами то, что творилось в том огромном доме. Родителям Тома повезло, что их не посадили, так мы слышали. Тень бормочет себе под нос, что они избежали правосудия. Тело Криспина перенесли, он теперь лежит на кладбище, и его мать каждый день ходит туда плакать над его костями, так что мне это не кажется таким уж бегством от наказания.

Когда приходит мама, у нее в руках кукла, которую я в тот раз оставила на могиле. Иногда она приносит еще одну куклу, эта мне незнакома; мама говорит, что потеряла ее давным-давно и что кукла сама виновата. Теперь обе куклы нашлись, и мама счастлива. Она бережно усаживает их у камина, чтобы согреть им ножки. Я рассказываю ей, что все хорошо, что все в итоге сложилось как надо, и она кивает с улыбкой, хотя всегда тревожно покачивает головой, словно не до конца мне верит. Не думаю, что она готова уйти. Наверное, этот мир труднее покинуть, если оставляешь в нем ребенка.

Тень, Джошуа, приходит постоянно; конечно, мы же с ним почти одно. Мы переплетаемся и разделяемся, я чувствую, как его частицы проходят сквозь мои по сто раз на дню. Он теперь понимает, что любит меня, он сам сказал. Говорит, что ему неловко за прошлую жажду и что она давно в прошлом.

Раньше я никогда не думала, каково было моим родителям. Я слишком тосковала. Голодная пасть тоски сожрала все, и не осталось ничего, кроме ее зияющего провала. Теперь я часто об этом размышляю. Родители стали для меня настоящими, когда я узнала их истории. И, как бы то ни было, я их позвала – и они пришли. Пришли ко мне. Отец прислал мне единственное, что осталось от их совместной жизни, – обручальное кольцо. Я ношу кольцо на цепочке на шее, вместо уголков от воротника, и думаю о том, какой папа был: молодой, гордый, красивый.

Мама пришла ко мне. Я говорю себе, что она, возможно, умерла из-за того, что родила меня, но это не то же самое, что быть виновной в ее смерти. От этого мне легче – и от того, что я знаю: она любила меня, так сильно, как только могла.