Бывший гвардеец сиял и словно крыльями над землёй плескал, всё мечтал вслух, как встретится с Елизаветой, да что скажет ей, да как они станут жить — он поступит наёмником в армию Его Величества и обязательно дослужится до полевого маршала…

Сейчас перед Матеушем сидел совершенно другой человек — потускневший, потемневший лицом, поникший… Старше того, вчерашнего, лет на двадцать.

— Я понял, что не могу так рисковать, — проговорил он, не поднимая глаз. — Ладно бы опасности подвергался только я… Но рисковать её свободой, а быть может, и жизнью я не вправе…

— Но вчера вы были окрылены этой идеей. — Матеуш ещё надеялся переубедить его.

— Был, — вздохнул Шубин. — Надежда ослепила меня и лишила разуменья.

— Безусловно, риск есть, — Матеуш нервно сглотнул — его хитроумная интрига рушилась на глазах, — но почему вы вдруг решили, что предприятие обречено на провал?

— Вчера я письмо получил от сослуживца. Ничего особливого, одни токмо сплетни про общих знакомых. Но в том письме он пишет, что государыня восстановила Тайную канцелярию и вернула из ссылки генерала Ушакова. Вы не знаете, что сей за господин! Пёс цепной! У него повсюду свои люди, от него никакая крамола не скроется. Даже то, что происходит за закрытыми дверями домов. Когда-то он и его патрон расправились с сыном царя Петра ровно за то самое, что мы с вами задумали — он сбежал за границу. Его выследили, вернули в Россию и умертвили. Так что пусть я никогда боле её не увижу, но она будет жива и на воле. — Губы его задрожали, но Шубин справился: зло сжал зубы, одолевая слабость, и заговорил тусклым, но ровным голосом: — Она забудет меня, как забыла тех, кто был прежде… Она моё самое драгоценное сокровище. И я готов жизнь отдать, храня его, а не ставить под удар ради собственных похотений.

— А о ней вы подумали? Ведь она любит вас, тоскует, страдает… Мечтает о встрече. Она была бы счастлива сбежать с вами и разделить вашу судьбу! Спросите её сами! Уверен, Елизавета Петровна с радостью ухватится за эту надежду. Видели б вы, как счастлива была она от одной лишь возможности передать вам весточку!

— Даже если так. Женщина слаба и живёт сердцем, мужчина же должен жить головой, даже если сердцу от этого мучительно больно. Она забудет меня. Она весёлая, кокетливая, любит жизнь и любовь, она не станет ждать меня годами. И слава Богу! Такая женщина не может принадлежать одному мужчине. А мой долг беречь её. Спасибо вам за сердечность, месье Антуан! Буду вечный ваш должник, ежели передадите ей моё последнее письмо. Прощальное. В нём я прошу не писать мне больше, забыть и жить счастливо.

Шубин протянул пару свёрнутых в три сложения листов, залитых воском. Вместо печати на восковой нашлёпке был оттиск нательного креста. Матеуш принял бумаги, готовясь убеждать, уверять и уговаривать, но Шубин крепко сжал ему ладонь, резко развернулся и быстрыми шагами пошёл — почти побежал прочь. Сырой балтийский ветер трепал выбившиеся из хвоста пряди волос.

И Матеуш понял, что переубеждать его бесполезно. Он принял самое тяжелое в своей жизни решение и уже не отступит от него.

Глава 25

в которой Алёшка исповедуется и выбирает лошадей

Скрипнула дверь заднего крыльца, приотворилась, выпустив едва различимую в ночной темноте фигуру. Миновав службы, дровяные и каретные сараи, сенник и мыльню, та неторопливо зашагала в сторону поросших крапивой и лопухами развалин старинного царского терема, обогнула их, остановилась, прислушиваясь, и, лишь убедившись, что следом никто не крадётся, повернула в сторону погоста. Где-то в кронах деревьев заухал филин, и шедший замер возле кладбищенской ограды, мелко закрестился. Однако, как видно, укрепясь духом, шагнул к тёмному прогалу ворот, за которым частоколом стояли надгробия. Оглянулся вокруг и негромко свистнул.

От ближайшего камня отделилась другая фигура, повыше и пошире, и шагнула навстречу.

— Ну? Пошто звал?

Голос был низкий, сипловатый. Ему ответил другой, высокий, чуть запыхавшийся и немного дрожащий:

— Дело есть до тебя и твоих ребят…

Сиплый хохотнул.

— Неужто? Я-то думал, ты меня за ради променаду сюда позвал… А у тебя дело! Вона как! Ну ежели не в церковном хоре петь, может, чем и пособлю…

Второй голос дрожь умерил, зазвучал значительно:

— Надо уму-разуму поучить лапотника одного.

— Что за орёл?

— Петух. Крылья коротки, да уд[119] велик. Всех кур потоптал. Гофмейстер наш. Розум. Знаешь его?

— Видал пару раз. Что с ним делать велишь? Поучить да отпустить?

Собеседник отозвался с неожиданной злобой:

— Рожу смазливую попортить, чтобы ни одна баба на него больше не глянула. Хошь ножиком режь, хошь зенки выкалывай.

— Тогда, может, вовсе порешить?

— Можешь и порешить, плакать не стану.

Обладатель высокой фигуры хмыкнул:

— А деньги-то у тебя есть? Гофмейстер — человек чиновный, не черносошный мужик, так что к обычной цене ещё пару рубликов накину.

— Деньги не я плачу. Я лишь медиацию[120] составляю.

— И кто же заплатит?

Второй голос прозвучал надменно:

— А то не твоего ума забота. Ты, знай, делай своё дело.

В сиплом послышалась угроза.

— Смотри… Коли конфидент твой меня надует, шкуру я с тебя сдеру. Ты меня знаешь.

— Заплатит, не сумневайся, — зачастил собеседник.

— Хитёр ты, как погляжу! Я чаю, он за «медиацию» твою раскошелится не единожды…

— Сие не твоя докука, — огрызнулся невысокий. — Ты свои деньги получишь. Так что? По рукам?

— По рукам. Рупь задатку, остальное, как дело сладим.

Зашуршала ткань, и невысокая фигура что-то вытащила из складок одежды и протянула высокой.

— Держи. И яви милость: лично мне услугу окажи — коли до смерти его уходишь, сделай сие не враз. Пускай помучается.

-------------------

[119] мужской половой орган

[120] посредничество

* * *

Епитрахиль[121] приятно пахла ладаном. Алёшка опустился перед священником на колени, однако сделался от того ненамного ниже невысокого седенького отца Фотия.

— Кайся, чадо! — пробормотал тот нараспев дребезжащим тенорком, положив ладонь на склонённую под епитрахилью голову. — В чём согрешал? Не душегубствовал ли? Не воровал? От Господа нашего Иисуса Христа не отрекался? Хулу на государыню императрицу не клал? Святую веру православную усердно ли исповедывал? Ересьми не искушался? Не ворожил ли? Прелюбодейства не творил? Не блудодействовал ли?

— Грешен, батюшка, — выдохнул Алёшка. — Блудодействовал.

Отец Фотий над его головой вздохнул, зашелестела плотная ткань облачения — должно быть, перекрестился.

— Как сие случилось, чадо? По пьяному ли забвению? По похоти распутной?

— Я был пьян, батюшка, но не в беспамятстве. Знал, что творю. И не от распутства сие. Люблю её очень… — Он длинно