— Он мне сегодня жизнь спас… — А потом обернулся и в упор посмотрел на собеседника. — А может, это ты нанял тех убивцев? А, Василь Иваныч? Ты ж говорил, что шею свернёшь, ежели я её обижу чем…

Василий усмехнулся. Он стоял рядом с Алёшкой по пояс в воде, едва доставая ему до плеча.

— А что, обижал?

— Не обижал.

— Ну, значит, и шею сворачивать тебе покуда время не приспело. Думай, Лексей Григорич! Коли не поймёшь, кто на тебя зуб заимел, в следующий раз тебе может и не свезти.

* * *

Две недели пролетели на удивление быстро, хотя Елизавета полагала, что каждый час в стенах обители будет тянуться нескончаемо. Настоятельница, мать Фомаида, приняла паломниц ласково. Разместили их в «Марфиных палатах», вместительном белокаменном доме с тесовой крышей, где жили когда-то родные Елизаветины тётки — Марфа, а после неё Феодосия. Убранство палат мало походило на монашескую келью: здесь была и резная дубовая мебель, и изысканная посуда, и печь, украшенная изразцами, и причудливо расписанные стены, так что более всего комната напоминала покои дедова дворца в Коломенском. Даже зеркало в золочёной, украшенной финифтями раме имелось.

Сперва Елизавета чувствовала себя в покоях неуютно, словно дух опальной тётки, заточённой сюда когда-то её отцом, витал неподалёку, следил пристально и недобро. И Елизавета даже заказала панихиду у гробниц обеих царевен, покоившихся в склепе под Сретенской церковью.

— Ты прости мне батюшкины обиды, государыня тётушка, — шептала Елизавета под распев заупокойной службы. — Не гневайся на меня, сироту, а почти матерним благословением…

После панихиды жить в «Марфиных палатах» ей стало гораздо спокойней, словно бывшая хозяйка и впрямь смилостивилась и подобрела. А вообще дни в монастыре проходили размеренные и какие-то на редкость безмятежные. Сперва ранняя литургия в Распятской церкви, вход в которую был прорублен прямо из «Марфиных палат», затем поздняя — в Троицком или Покровском соборе.

После службы завтракали в доме настоятельницы, пару часов отдыхали и отправлялись в златошвейную мастерскую. Там десятка два молодых инокинь под началом пожилой сестры Руфины вышивали золотом и цветными шелками предметы церковного облачения. Когда-то эту артель организовала всё та же царевна Марфа Алексеевна, искусная рукодельница. Она же и учила монашек вышиванию, Руфина была как раз из тех самых её учениц. И до обеденной трапезы Елизавета со своими девами шила вместе с мастерицами.

Затем обедали, отдыхали перед всенощной, иногда подменяли черниц, читавших неусыпаемую псалтирь перед чудотворной Владимирской иконой. Потом выстаивали всенощную, трапезовали с игуменьей, немного гуляли по монастырю и укладывались спать.

Жизнь текла неторопливая, умиротворённая и уютная, отступили все тревоги, волнения и страсти, словно омыло душу ангельской благодатью.

Единственное, что омрачило это тихое, светлое паломничество, — смерть отца Горгия, преклонных лет иеромонаха, который, в отличие от двух других священников, жил в монастыре постоянно и был духовным отцом большинства насельниц. Почил старик мирно и незаметно: отслужив литургию, ушёл к себе в пономарку да там и помер во время молитвы, так и нашли его коленопреклонённого.

Елизавете было жаль отца Горгия, в канун Преображения она сходила к нему на исповедь и, словно солнечным лучом, обогрелась его мягким и ласковым обращением, откровения её вызвали у дряхлого священника не суровость и строгость, а печаль, словно он искренне скорбел о её слабости и просил у Бога помощи и благословения для Елизаветы. Кажется, его все здесь любили, во всяком случае многие из инокинь ходили с заплаканными глазами.

Елизавета ужасно боялась покойников, до дрожи, до прилипшего к нёбу языка, до отвратительного, постыдного холодного пота, которым покрывалось всё тело. Усопшего обмыли, обрядили в рясу и положили в Успенской церкви. Читать псалтирь над гробом желающих набралось немало. К удивлению Елизаветы, в их числе была и Мавра. Она вообще последние дни ходила тихая, поникшая и очень грустная. И Елизавета не раз видела, как та украдкой плачет.

Так что последняя пара дней стала для Елизаветы настоящим испытанием, она не могла себя заставить не то что подойти к гробу, даже на службу в этот храм не ходила. Однако на Успенье идти пришлось — престольный праздник служили, разумеется, в этой церкви, и всю службу Елизавета простояла ни жива ни мертва, старательно отводя глаза, от гроба, стоявшего на середине храма.

Глава 27

в которой идёт сильный дождь, и Алёшке грозит опасность

— Столько времени потеряно впустую! Столько сил ушло на того слюнтяя! И сие гвардеец, элита русской армии! Да если все московиты так трусливы, как этот красавчик, монсеньор[130] зря боится отстаивать наши интересы при помощи оружия! Они разбегутся после первого выстрела!

Матеушу казалось, что весь гнев в нём уже перекипел, пока он, загоняя себя и лошадей, проводя по двадцать часов в седле, нёсся из Ревеля в Москву. Однако стоило начать рассказ о своей неудаче, как ярость вновь взметнулась и выплеснулась наружу мощным потоком, точно перегретое шампанское вино.

Маньян молчал, слушал внимательно, и на лице не отражалось никаких эмоций. Отчего-то его спокойствие лишало Годлевского всегдашней уверенности, словно в том, что Шубин оказался размазнёй, была его, Матеуша, вина.

— Ладно бы он мне не поверил, недоброе заподозрил, так ведь нет! Сперва едва на грудь не кинулся от радости, долго-долго изливался в благодарностях, рассказывал слезливые историйки о своей неземной любви — и на тебе! Струсил! Заячья кровь! Баба! И такое ничтожество она не может забыть уже целый год?!

Последняя фраза слетела с уст нечаянно, и Матеуш почувствовал, как полыхнули жаром щёки, однако Маньян не обратил на его слова никакого внимания. Он задумчиво крутил на пальце перстень, напряжённо размышляя. Молчание длилось долго, и Матеуш вдруг понял, что ждёт от этого господина, к которому относился с лёгким презрением высокородного шляхтича к выскочке-плебею, помощи, надеется на него. Это понимание привело его одновременно в раздражение и смущение.

Наконец, Маньян поднял на собеседника внимательные глаза. Лицо его было сосредоточенным, словно он решал интересную шахматную задачу.

— Я поговорю с моим покровителем. Есть у меня одна задумка, однако надобно кое-что разузнать…

— Вы собираетесь раскрыть вашему покровителю мои карты? — встрепенулся Матеуш.

— Не тревожьтесь, сударь, ничего опасного для вас я ему не скажу.

И больше, как ни пытался Матеуш выспросить у поверенного что это за «задумка» и кто человек, с которым он намерен её обсуждать, Маньян не сказал ни слова. Он так ловко уходил от ответа, не говоря ни да, ни нет, что Матеуш в первый раз подумал, что, должно быть,