Он суетливо толковал сам с собой о разных неотложных делах и заботах, с завершением которых намеревался распроститься с домом, с Вязниками, с детством и юностью. При этом даже мельком – ни мысленно, ни шёпотом – не произносил любимого имени. Просто знал, что она жива, – если уж он пока жив.

Ни с кем из друзей-приятелей не собирался встречаться, но – так уж получилось, – едва вышел из вагона, нос к носу столкнулся с Цагаром. И тот ужасно обрадовался, и даже не упрекнул: мол, как же ты не предупредил! Пришлось сделать вид, что их встреча непременно подразумевалась.

Цагар провожал дядьку куда-то в Краснодар, принялся подробно объяснять: они сейчас затевали семейный бизнес с лошадьми. Цагар поправился, заматерел и будто даже ещё вырос.

– Так неуж не выпьем?! – повторял с обидой, хлопая Стаха по спине, – Зазнался ты, мартышка грёбанатваврот!

И они перешли через мост – там, на фабричной стороне посёлка была пивнушка, где пиво продавали с нагрузкой: заветренный бутерброд с листиком слёзно-картонного сыра, – и засели с кружками.

Цагар с гордостью доложил, что женился, жена – русская, Полина, украл её по цыганскому обычаю – тесть с тёщей даже в милицию заявляли. А потом – ничего, притихли. Сейчас знаешь какое время – половина населения на цыган работает. Старшой наш, барон, значит, умер… то-сё, время покатило такое смурное. Другого старшого не выбрали… Цыгане теперь – каждый за себя. А он, Цагар, встал на ноги, получил квартиру от конторы Заготзерно и обменял её на дом в Поповке… Чем занимаемся? Лошадок разводим… Майку помнишь? Со мной, со мной, красавица. Полина сильно помогает, молодец, но сейчас ей не до того. Вот скоро крёстным будешь. Будешь?! Приедешь из своего Питера моего сына крестить, а?!

Вообще, Стах был ошарашен изменениями ландшафта его детства: водонапорную башню, краснокирпичный незыблемый замок его детских игр, порушили, фонтан «Три щуки», батино детище, снесли, в парке и Комзяках подлесок поднялся в человеческий рост, и никто его не расчищал…

Цагар обронил, – мол, города не узнаешь: фабрики гонят брезент вместо тонких полотен, всё обшарпано, дома обветшали. Один только Музей песни, памяти поэта Фатьянова, торчит на центральной площади, как нарядный жених среди пьяных гостей… А из краеведческого музея – ты читал в газетах? – украли семь картин! Директор, как доложили ему, прямо там, на месте, инфаркт и схлопотал…

Они бы так и сидели до вечера, и видно было, что у Цагара много новостей в запасе. Одного только он не касался, верный дружище: ни разу не спросил Стаха: а ты, мол, – как? живой? или так только, представляешься?

В общем, Стах еле отмотался от старого дружка. Обещал завтра к обеду нагрянуть в Поповку, познакомиться с Полиной… Твёрдо обещал: Цагар дважды переспрашивал.

А вот сестра, Светлана, неожиданно произвела на него отрадное впечатление. Она прекрасно выглядела: коротко и стильно стриглась, как-то помолодела и… что-то сделала с ушами, что ли? Он стеснялся спросить. Уши больше не парусили. В её профессиональной жизни тоже всё изменилось. С химико-технологиями было покончено, да и куда с ними сунуться, когда распалась связь времён. Ныне сестра возглавляла в своем Новосибирске какой-то ею же созданный кооператив психологов, чьей специализацией было (Стах даже переспросил, не поняв) «улаживание производственных конфликтов». Учитывая, что по стране и производств-то осталось с гулькин нос, непонятно – что там за конфликты могли возникать. Разве что из-за невыплаченных зарплат.

Тут в разговоре и выяснилось, что муж Светланы Виталик, с его допуском, как раз и приватизировал одно из таких, в прошлом военно-промышленных, а ныне изнасилованных и разграбленных предприятий и наладил там выпуск чего-то такого (Стах при всём желании не смог заставить себя вслушаться – чего именно). Так что, слава богу, жизнь покатилась по совсем иной, увлекательной колее. В денежном смысле – тоже… Вот приехал бы ты на нашу новую дачу! На берегу озера её построили, прямо в лесу. Какая баня у нас, какая сауна! А рыбалка – божественная! Помнишь, как батя… Он за рыбалку душу бы отдал.

Судя по дорогим сапогам и собольей шубке в прихожей, сестра, с её коллегами-психологами, блистательно улаживали производственные конфликты.

Родной дом показался пустым, чужевато-раскатистым – наверное, потому, что почти всю мебель Светлана ликвидировала. Сказала: налетели соседки, как сороки, – всё подмели. Из-за половника ссорились. Помнишь, мамин половник, «фраже»? – она его обожала.

Далее, помолчав, сестра заметила, что в наше время тотального дефицита… могли бы и продать кое-что.

– Да брось, – отозвался он. – Кому – продать? Тёте Маше, которая до приезда «скорой» маму одеялами на полу грела?

– Тётя Маша забрала шифоньер и стол со стульями, – торопливо вставила Светлана. – Ты прав, я с неё копейки не взяла.

Значит, с кого-то взяла. Психолог ты наш.

Из маминых вещей он выпросил у Светланы только серебряную длиннозубую «испанскую» заколку. От бати же остались: орден Трудового Красного Знамени, медаль «За доблестный труд» и какие-то юбилейные цацки, которыми после войны ублажали ветеранов. Батя был к ним равнодушен, не носил никогда; в обязательных торжественных случаях только орденскую колодку прикалывал. Сташек в детстве играл его медалями, какие-то, может, и потерялись.

Он вспомнил о случае, который батя любил рассказывать в праздничных, военно-юбилейных застольях… На Сортировочной это было, в самом начале войны. Ворвались на блокпост к нему два полковника. У каждого в одной руке – начальственный приказ, в другой – пистолет. У каждого – состав, который должен немедленно двинуться дальше. И тот и другой, изрыгая отборный мат, требуют немедленной отправки именно его состава, а не то… твою-пере-твою-етти-же-пассатижи! Батя только усмехнулся и говорит: «Хлопцы! Ну грохнете вы меня – кто ж вас отправлять-то будет?» Вояки маленько присмирели, остались рядом стоять: просто наблюдали за адской батиной работой. Отправил он, в конце концов, оба состава… И позже от обоих полковников пришло представление на награждение Семёна Аристарховича Бугрова боевой медалью «За отвагу». Не наградили, куда там: не положено. «Начальство лучше нашего знает, – завершал пьяненький батя свой рассказ, – кто геройски достойный, а кому… сосать».

Все его, как он их называл – «цацки» уместились в его любимом перламутровом портсигаре.

Кое-какая мебель, уже подаренная (или проданная), ещё осталась в доме до их отъезда: кровать в родительской спальне; надёжный, на века сколоченный краснодеревцем Ильёй Ефимычем топчан в берлоге Сташека, кухонный стол с табуретками. И, возможно, оттого, что слова гулко разносились в почти пустом доме, эти двое ощутили непривычную сиротливо-детскую близость, и разговорились, чего не случалось практически никогда, и задушевно посидели вечером на кухне, за чаем со станционными пирожками.

– Ты такой не семейственный, – упрекала сестра. – Никогда не приедешь, с днём рождения не поздравишь… Ты ж племянников с детства не видал!