– Света, оставь, – отвечал он беззлобно. – Ты же знаешь: я – равнодушное говно.

– Нет, ты неправ! – с особой психологической убедительностью возражала она. – В тебе всегда была какая-то стойкая верность своим… ну, тем, кого ты назначал своими. Та твоя невероятная детская любовь… Прости, молчу! молчу…

Она проговорила застенчиво и тихо, и это так странно звучало у взрослой бабы:

– Знаешь, я ведь ужасно ревновала к тебе родителей. И отца, и особенно маму… Ты родился как-то… вдруг! Нелепо! Тебя никто не ждал, а я уж меньше всех. Я в семье была принцесса, единственная. И вдруг – какой-то орущий младенец, совершенно мне не нужный. А отец… Мы с ним вдвоём забирали вас с мамой из роддома, и, когда он взял тебя на руки, у него было такое лицо… такое… растерянное и торжественное. И сказал, как припечатал: «Аристарх!» А мама, робко так: «Я думала, назовем его Аркадий». Отец глазами сверкнул и весело: «Что за Аркадий! Зачем нам в семье чужое имя! Аристарх Семёныч, как положено! Точка!»

Хотела назвать в честь своего отца, подумал Стах с неожиданной горечью, в честь моего расстрелянного деда. Значит, не знал, батя-то, не знал ничего. Прожила ты всю жизнь наедине со своей тайной, мама. И только сыну… перед смертью…

У него перехватило горло, он поднялся, проговорил:

– Надо бы чуток поспать.

Завтра утром они собирались на кладбище.

– Я тебе там постелила, на твоём топчане.

– Спасибо…

Перед тем как выйти он спросил:

– Свет… ты сделала пластику?

Она смутилась, заправила прядь за изящное ушко, сказала:

– Взгляд профессионала, да?

– Нет-нет, – торопливо проговорил он. – Извини. Просто хотел сказать, что ты прекрасно выглядишь…

И хотя устал он изрядно и вначале вроде даже как вздремнул, но уже минут через сорок безнадёжно пялился в тёмное окно, пытаясь защититься от нахлынувшего бурана мыслей, выстроить преграду воспоминаниям.

За окном опять несло вихревые снежные тучи, как в ту метельную ночь после маминой смерти, когда в дверь постучали, и – морозная, колкая, в красной шапочке – его любимая, объятая снежным парусом, встала на пороге с лыжами в руках, в очередной раз его спасая.

«Всё, прекрати! – цыкнул он на себя. – Спи давай!»

Ничего не помогало…

Перед глазами плыли её рябиновые под лампой волосы, рассыпавшиеся из-под снятой шапки, ледяная щека, ледяные губы, прерывистое дыхание…

Он отбросил одеяло, встал, натянул спортивные бриджи и свитер… Надо было чем-то себя занять, чтобы не спятить.

Да! Коробка! Его наследство: старинная коробка с мини-оркестриком: «A.Jarde Paris 1805 Fait sur commande spéciale de l’Armée de Sa Majesté l’Empereur Napoleon Ier» – «По специальному заказу армии его императорского величества Наполеона», а также та самая диссертация, стоимостью в двадцать лет старухиных лагерей… Ну, это просто: коробку завтра же – в музей, а диссертацию…

Тихо, чтобы не разбудить Светлану, он поплёлся в прихожую.

В пустой уже, прибранной кладовке лежала легендарная музейная коробка сгинувших двести лет назад наполеоновских лабухов, а поверх неё – футляр с английским рожком. Сколько же лет он к нему не прикасался? Надо подарить кому-то из настоящих оркестрантов. Это по Лёвкиной части. Коллега Квинт имел знакомства в самых разных сферах питерского общества. Он как-то умудрялся быть в курсе самых неожиданных вещей и событий. Его постоянно сменяющиеся девочки вносили в их компанию нечто свежее, бойкое, даже, как говорил Лёвка, – образовательное. Вот так, говорил, лежишь ты в постели, отработав… Отчего не отвлечься на познавательное? И действительно, время от времени поражал Стаха внезапными и одиночными высверками знаний: то выпалит название какого-нибудь балетного фуэте, то назовёт имя современного культового художника или композитора…

Он снял коробку с полки, расстегнул тугие потрескавшиеся, задубелые от времени кожаные ремешки, откинул крышку.

Все части старинных инструментов укромно спали в своих тесных могилках – уже навечно. Вряд ли кто из мастеров сможет возродить их к исполнению живой музыки. Да и зачем? Дела давно минувших войн… Музей города Вязники – вот достойное пристанище данного бродячего раритета, – ежели его оттуда не сопрут. Нужно с утра позвонить Николаю Сергеевичу и занести коробку в музей.

А вот и рожок, старый приятель… Мой рожок, дудочка Орфея.

Он вспомнил, как впервые увидел на столе в комнате Веры Самойловны странную дудку, обвитую металлическими трубочками, с грушей на конце, похожей на клизму. Вспомнил, как тёмное тело рожка тосковало в корсете заклёпок и всё равно – парило, светилось изнутри, звало прикоснуться.

Он открыл футляр, собрал, свинтил инструмент, – удивляясь тому, как руки помнят скупые и точные движения; помнят как бы отдельно от самой памяти. Надел трость на эс… проверил клапаны. Трость, конечно, рассохлась…

Тихо шаркая тапочками, в туалет прошлёпала Светлана. Он дождался, когда она выйдет, позвал:

– Свет!..

– А!

– Не спишь?

– …Да что-то… странно так… в пустом доме, – глухо отозвалась она. – Лежу как в склепе. Мысли разные… Чудится, родители из каждого угла смотрят, укоряют: не сохранили, вот… всё размотали…

– Ну, брось… Слушай, можно я поиграю?

– Го-осподи… – она протяжно вздохнула. – Ночью? Удивительный человек…

Он облизнул трость, извлёк первый хрипловатый, никуда не годный звук… тихо засмеялся: вот бы сейчас ему всыпала Вера Самойловна! Вдохнул, и – первая протяжная нота «Мелодии» из «Орфея и Эвридики» повисла в воздухе, откатилась от стен пустого дома, робко завибрировала.

За окном метался, бесился мартовский снег, Орфей безнадёжно окликал Эвридику, а она – на лыжах, в красной шапочке – уходила всё дальше, убегала, уносилась в снежную замять, бежала по краю оврага…

Ты права: не оглядывайся, не оглядывайся на меня, мёртвого, любовь моя… Ты осталась в живых, так – беги!

Он оборвал игру, уставился в полное мельтешащим снегом окно, и долго сидел так, прислушиваясь к тихой, сладкой, пронзительной боли в груди. Что в ней слилось, в звуках этой плывущей мелодии? Образ старой учительницы? Облик его возлюбленной, его венчанной жены, его потерянной Эвридики, что летела в снежный Тартар, в бурный поток, трепеща обожжёнными крыльями…

Он аккуратно разобрал инструмент, тщательно сложил части в футляр; трость – в коробочку из-под маминых духов, из которой едва слышно тянуло нежным призраком ландышевой опушки. Довольно, будем считать, попрощались… Теперь какой-нибудь ленинградский мастер… то есть, прошу прощения, петербургский мастер (никак не привыкнуть, и потому: Питер, питерский, по-питерски – оно как-то проще и удобнее) – сможет привести инструмент в порядок. Если к тому времени музыка ещё понадобится стране, трясущейся в зоне турбулентности…