ее моменты: Чичиков, мечтающий о жене с детишками в надежде создать свой маленький рай на земле, – и бегуны-сектанты, которые, в отличие о мистических сект духоборов и молокан, утверждавших царствие Божие внутри нас, по-крестьянски жаждали царства Божьего здесь, на земле. А также путь Чичикова, как и других персонажей гоголевской поэмы, в Сибирь – событийно объяснимый теми или иными конкретными обстоятельствами, но бытийно задуманный как определенный аналог пути в Беловодье.

В истории с Гоголем, мечтавшим о своем и своих соплеменников духовном перерождении, случилось так, что легенда о Беловодье и стала тем мыслимым «маршрутом», к которому устремился его творческий взор, заставивший его перенести окончание действия «Мертвых душ» в Сибирь. Произошло ли то сознательно, или – выражаясь словами Пушкина – по странному сближению витающих в воздухе идей, судить трудно. Да и практически невозможно. Хотя в силу всего вышеизложенного исключить то, что Беловодье как страна, в которой живут по Божескому закону, как почти реализованная утопия, была в оптике Гоголя, – тоже невозможно. Тем более что второй и даже, скорее, третий том «Мертвых душ» и задумывался Гоголем во многом как дань утопическому мышлению[749].

В последнее время Сибирь все более привлекает исследователей как пространство разных форм исторического и материального палимпсеста и культурного трансфера. Рискуя впасть в народную этимологию, укажу, тем не менее, на еще один возможный, на этот раз топонимический, казус. Маршрут уже упомянутого выше «Путешественика» инока Марка проходил через Бийск, Горно-Алтайский округ, Бухтарминскую и Уймонскую долины. Далее, однако, начиналась легендарная часть маршрута – неведомыми горными проходами в Китайское государство и после 44 дней пути – в Беловодье. В этой дальнейшей части маршрута географические названия представляли одну загадку за другой: Губань (Гоби?), Буран (Бурат-река?), Кукания и пр. Что касается последнего топонима, то, конечно, можно вспомнить, что, как указывает К. В. Чистов, есть близкие ему модификации: село Кукан Улатавского района или же Куканский хребет[750]. Но не вправе ли мы услышать в топониме Кукания также и отголоски европейской страны Кокань (pays de Cocagne[751]), аналога русской страны с молочными реками и кисельными берегами?

О стране Кокань Жак Ле Гофф говорил как о «единственной средневековой утопии – не только потому, что она получила особое распространение в Средних веках, но еще и потому, что в изображении Кокани отразились важные моменты жизни человека того времени: проживание и питание, религия, хозяйственная и социальная сферы»[752]. Так и в тексте старофранцузского «Фаблио про Кокань» герой-рассказчик идет к Папе за покаянием, а тот отправляет его в чудесную благословенную страну – Кокань, в которой plus on y dort, plus on y gagne («чем больше спишь, тем больше получаешь»)[753].

Тезис о сне и ничегонеделании, которые становятся основным условием благополучия, неожиданно возвращают нас к гоголевскому персонажу Хлобуеву, прожигающему жизнь:

…почти всегда приходила к нему откуда-нибудь неожиданная помощь. <…> Благовейно-благодарно признавал он в это время необъятное милосердье провиденья, служил благодарственный молебень и вновь начинал беспутную жизнь свою[754].

Внутренняя логика этого причудливого персонажа становится более понятной, если увидеть в ней отсвет утопической мечты, которая легла в основу легенды о благословенной стране Кокань. И, по-видимому, эхом отразилась в той Куканьи, которая в маршруте «Путешественика» должна была стать этапом на пути обретения Беловодья, оно же – Опоньское царство.

Тема бегунов, бежавших в Сибирь в поисках своего Беловодья, своего рода крестьянского рая на земле, «поддерживает» план духовного просветления и преображения героев в продолжении второго тома «Мертвых душ», известный нам по мемуарной литературе и по высказываниям самого Гоголя. Она же, как уже было сказано, проливает свет и на географию этого просветления – Сибирь и, возможно, даже более конкретно – Алтай (неслучайно отрывающее второй том описание поместья Тентетникова: «…меловые горы, блиставшие белизною даже и в ненастное время, как бы освещало их вечное солнце» – почти повторяет изображение Алтайских гор в сделанном Гоголе конспекте из Палласа[755]).

Так что в определенном смысле можно сказать, что пристальный интерес в конце 1840‐х годов к Сибири работающего над продолжением «Мертвых душ» Гоголя шел параллельно все усиливающемуся интересу к теме раскольников. А для изображения драмы человеческой души ему понадобился своеобразный маршрут – от безымянного города N через Тьфуславль и – затем – Алтайские горы, меловая белизна которых отзовется в первой же главе второго тома – в гипотетическом Беловодье, той самой утопии, которую он сначала хотел претворить в «Выбранных местах из переписки с друзьями», а затем в продолжении своей так и не оконченной, сожженной поэмы. И которая оказалась утопией в самом исконном значении этого слова – а именно местом, которого нет.

Специфика национальной утопии: проблема жанра

Один из многочисленных парадоксов незаконченного второго и гипотетического третьего тома «Мертвых душ» составляет их жанровая и стилевая эклектичность. Роман «большой дороги», роман путешествия, плутовской роман-пикареска, поэма, бурлескная поэма[756] – все данные жанровые определения первого тома «Мертвых душ», разумеется, приложимы и ко второму тому.

И все же во втором томе, даже если судить о нем по уцелевшим главам, появляется нечто, по версии одних, значительно сужающее, а по версии других – безмерно расширяющее намеченные Гоголем ранее горизонты.

…сочинение становится колоссально величественным, грозным, не поэмой, как он (Гоголь. – Е. Д.) называл, а трагедией национальной, —

писал А. В. Никитенко, узнав о сожжении второго тома и сожалея о понесенной русской культурой потере[757]. И тем самым признавал недостаточным жанровое определение «поэма», само по себе очень широкое.

В дальнейшем второй том (а сквозь его призму и «Мертвые души» в целом) рассматривался и как образец дидактического резонерства (Дружинин, Боткин[758]), и как смесь «верных замечаний и узких, фантастических выдумок» (Чернышевский[759]). Н. А. Добролюбов в статье «О степени участия народности в развитии русской литературы» увидел в нем возвращение к сентиментализму, шаг «назад до Карамзина» («его Муразов есть повторение Фрола Силина, благодетельного крестьянина, его Улинька – бледная копия с бедной Лизы»[760]).

Впоследствии мысль о возвращении Гоголя к сентиментализму подхватит и В. В. Виноградов, увидев во втором томе «следы непрестанной, упорной борьбы между инстинктивным „натуралистическим“ тяготением и сентиментальным притяжением»[761]. И. А. Гончаров писал о том, что Гоголь «захотел, как Александр Македонский, покорить луну (здесь и далее курсив мой. – Е. Д.), то есть не удовольствовался одною, выпавшею ему на долю ролью – разрушителя старого, гнилого здания, захотел