последней главе сохранившейся рукописи. В ее основу легло так называемое калужское дело 1847–1850 годов, о котором Гоголю во всех подробностях сообщала А. О. Смирнова (см. с. 165–166 наст. изд.).

Реплики Муразова в заключительной главе о восстании крестьян («если человек притеснен, так он легко восстает») позволяют приурочить действие второго тома и более конкретно – к периоду между 1847 и 1849 годами. В слухе о том, «что наступает такое время, что мужики должны <стать?> помещики и нарядиться во фраки», слышится иронический намек Гоголя на вышедший 8 ноября 1847 года царский указ о праве крестьян выкупаться на свободу при продаже имений с публичного торга[707]. Указ этот, возбудивший среди крестьян слухи о том, что правительство дарует волю и землю, а помещики отказываются предоставлять льготы, вызвал волнения в ряде губерний центральной России[708] и полтора года спустя, вследствие сообщавших о волнениях донесений, был «уничтожен, хотя и без формальной его отмены»[709].

Гоголь внимательно следил за развитием крестьянского дела, просил друзей присылать ему сведения о крестьянах (среди тех, кто в это время участвовал в составлении программ, подготавливавших отмену крепостного права, были А. С. Хомяков и Ю. Ф. Самарин; вопрос об отказе крестьян платить подати обсуждался также в переписке Белинского с П. В. Анненковым в декабре 1847 года[710]).

На события конца 1840‐х годов указывает упоминание Муразовым раскольников, движение которых охватило в это время центральные губернии России (Ярославскую, Костромскую, Тверскую, Московскую), а в селе Сопелки Ярославской губернии была раскрыта секта бегунов, отрицавших подати, ревизию душ, рекрутскую повинность, паспорта, церковный брак и называвших существующий порядок вещей царством антихриста (см. ниже)[711].

Еще одна историческая реалия – война 1812 года – связана во втором томе с образом генерала Бетрищева. Настойчивое желание Гоголя раздобыть на эту тему документальный материал (ср. письмо С. П. Шевыреву от 20 ноября (2 декабря) 1847 года из Неаполя: «Если б мне удалось прочесть биографию хотя двух человек, начиная с 1812 года и до сих пор, т<о> е<сть> до текущего года, мне бы объяснились многие пункты, меня затрудняющие») позволяет предположить, что эпопея 1812 года, отразившись на событиях первого тома[712], во втором томе должна была занять еще более видное место. Об этом же свидетельствуют в сохранившихся главах второго тома разговор Бетрищева и Тентетникова о всенародном подъеме во время Отечественной войны, а также высказывание генерал-губернатора о том, что Россию надо спасать «не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих»[713].

Наконец, в записной книжке Гоголя 1846–1851 годов мы находим запись о храбром гренадере (см. с. 222 наст. изд.), которая, вполне возможно, была наброском не дошедшей до нас застольной беседы у Бетрищева.

Место действия поэмы

Если в первом томе поэмы те реалии, на фоне которых разворачивалось действие поэмы, были определены скорее в общем виде[714] (существует, правда, версия, что за обозначением города NN мог скрываться Нижний Новгород[715]), то в пейзаже, которым открывается второй том, уже современниками, а позже и критиками угадывались черты симбирского поместья Н. М. Языкова[716], описанного П. М. Языковым в материалах о Поволжье и переданных Гоголю.

Сведения эти, занесенные, как мы помним, Гоголем в записную книжку 1841–1844 годов[717], содержали описание растительных и геологических пород местности. И возможно, что именно они придали затем «колорит доминирующему во второй части речному пейзажу»[718]. Мнение это разделил поволжский краевед В. Осокин. Гоголь, по его мнению,

явно использовал рассказы Н. М. Языкова о его симбирском поместье: достаточно побывать в Языкове, чтобы убедиться, сколь точно при изображении усадьбы Тентетникова изображены тамошние живописные меловые горы и вообще вся захватывающая дух панорама[719].

Впрочем, справедливости ради надо отметить, что сам Гоголь никогда в Симбирске не бывал, хотя и собирался туда в 1850 году[720]. Существует также версия, согласно которой о горной гряде, тянущейся между Самарой и Симбирском (имение Тентетникова в поэме расположено в горах), Гоголю мог рассказывать Пушкин, посетивший Симбирск и Языково в период работы над «Историей Пугачевского бунта» (1833) и общавшийся там с П. М. Языковым[721].

Если описанный во втором томе воображаемый край был наделен отдельными чертами Симбирской губернии, то центр его, город Тьфуславль, мог ассоциироваться, по одной версии, с самим Симбирском[722], по другой – с одним из поволжских торговых городов: Макарьевом, Самарой, Нижним Новгородом[723]. В пользу последней версии говорит и упоминаемая Петухом в его кулинарных прожектах рыба снеток, которая водится в том числе в озерах бассейна Верхней Волги. Впрочем, не исключена возможность, что фантазийное название Тьфуславль было образовано Гоголем по образцу названия одной из тверских вотчин – Лихославль.

В подобной неявной локализации нашло отражение общее умонастроение Гоголя второй половины 1840‐х годов – осознание им недостаточного знания России. По воспоминаниям Я. Грота, Гоголь «жаловался, что слишком мало знает Россию; говорил, что сам сознает недостаток, которым от этого страдают его сочинения»[724]. И к этом же времени относился его обширный замысел создать «живую географию России», которую мыслил как необходимое дополнение к своей поэме.

Нам нужно живое, а не мертвое изображенье России, та существенная, говорящая ее география, начертанная сильным, живым слогом, которая поставила бы русского лицом к России еще в то первоначальное время его жизни, когда он отдается во власть гувернеров-иностранцев, но когда все его способности свежее, чем когда-либо потом, а воображенье чутко и удерживает навеки все, что ни поражает его <…>. Книга эта составляла давно предмет моих размышлений. Она зреет вместе с нынешним моим трудом и, может быть, в одно время с ним будет готова, —

писал он в официальном письме графу Л. А. Перовскому, или князю П. А. Ширинскому-Шихматову, или графу А. Ф. Орлову от 10–18 июля 1850 года[725] (см. с. 102, 239 наст. изд.).

Другим локусом второго тома, его не дошедших до нас частей, а возможно, также и тома третьего должна была стать Сибирь, упоминание о которой несколько раз появляется в ранней редакции последней дошедшей до нас главы в связи с хозяйственными распоряжениями генерал-губернатора: «У меня есть в запасе готовый хлеб, я и теперь еще послал в Сибирь, и к будущему лету вновь подвезут». Сибирь фигурирует и в воображении перепуганного Чичикова («вот как схватит, да без суда, без всего прямо в Сибирь»), и